Когда мы научимся летать

– Судорога, – мелькнуло в голове, – это конец.

Ах, с какой тоской взглянул он на кричащих в бездонном небе стрижей, на далекий песчаный остров в редком ожерелье тальника. В последний раз, теперь уже в последний раз в своей жизни. Но вслед за этим такая бешеная жажда двигаться, смеяться – сегодня, завтра, всегда – такая жажда полета вспыхнула в нем, что пересилила даже боль.

Валерка попробовал достать дно, но только скрылся с головой в холодной черной воде, и, захлебываясь, с трудом принял горизонтальное положение. Плыть на спине он больше не мог – бессильно вытянутые ноги тянули вниз. Он не мог даже грести двумя руками. Мертвой хваткой левой руки, он вцепился в плечо мальчика, поддерживая его над водой. Оставалась только правая. Занося ее для взмаха, он уходил глубоко под воду и только после гребка его голова на короткий миг показывалась на поверхности. Он успевал вдохнуть воздух, но не успевал ничего увидеть, потому что кровавая пелена уже застилала ему глаза. Все силы, все что было у него живого и светлого он отдал борьбе. И в свой самый последний миг он увидел, как не прежнее синее, а теперь уже непроглядно черное небо опрокидывается на него всей безмерной тяжестью.

А в это время совсем рядом на высоком берегу, в одном из крайних дачных участков за неторопливой беседой сидели два приятеля. Как и все в этом городке, они были военными. Редко выдавались в их жизни такие дни, чтобы в будни они могли быть свободными. И, чтобы прочувствовать во всей полноте радость свободы, они забрались подальше от дома под убогий навес дачи. Одну «беленькую» они уже уговорили, а вторая лежала в лопухах под холодной струей родника. И этот факт наполнял их сердца надеждой, окрашивающей все события в радужные тона.

– Во, дают, – сказал один, услышав громкие крики на реке, – уже нарезались.

– Ничего, у нас тоже есть, запаслись, – сказал другой, энергично потирая ладони.

Первый понял его прозрачный намек, поднялся с шаткого стула и направился к близкому обрыву. Нетвердо ступая он съехал по вязкому склону, и, уже нагибаясь к заветному тайнику, посмотрел вниз.

– Смотри, плывет, – проговорил он удивленно, – эй, псих, да ты встань, наконец. Там воробью по колено!

– Э, да ты что? Сдурел парень? – закричал он, видя, что человек странно вытянулся и лежит без движения у самого берега.

– Ребенка, ребенка-то оставь! – кричал он, сбегая вниз по топкому берегу.

И тут только он осознал происшедшее.

– Батюшки, мертвые! Федька, Федя, беги сюда, утонули!

– Кто утонул? Ты чего орешь? – спросила голова Федора, появляясь над обрывом.

– Человек тут, не видишь, что ли? Двое их.

– Ну, чего ты стоишь, дурья твоя башка? Вытаскивай скорее. Может, еще откачаем.

Федор бросился вниз на помощь

– Ох тяжелый, черт, – ругался Федор, вытаскивая утопленников на берег, – а в мальца-то вцепился как. Не оторвешь. А, ну вот!

Он хватил мальчика за ноги и, опрокинув вниз головой, начал трясти. Изо рта мальчика полилась вода, он скорчился и слабо застонал.

– Живой, значит. Слушай, Иван Степаныч! Я побегу за доктором с мальцом, а ты этого откачай. Давно они здесь лежат?

– Да только что двигался, рукой махал, а потом, вдруг, раз – вытянулся, глаза открытые и в небо глядят.

Давно ли это было: притихшая аудитория, нет, не студентов, а настоящих ученых, математиков, многим из которых она в дочери бы сгодилась, а потом одобрительный шум и аплодисменты ей, Оленьке Лобачевой, тоненькой девчушке со строгими карими глазами. Первый в жизни доклад на научном обществе и первая статья в академическом журнале.

Предложение учиться в аспирантуре и еще одно предложение – синеглазого лейтенантика Толи Козлова. Два предложения, между которыми пролегла целая вечность. И она сделала свой выбор.

Они приехали сюда восемнадцать лет назад и ахнули:

– Батюшки, как же здесь жить?

Голая степь, ни деревца, ни кустика. Летом жарища неимоверная, а зимой мороз да ветер и солнце, большое, слепящее. Редко исчезнет оно в войлоке низких туч зимой и тогда завалит сугробами плотного как спрессованный картон снега, такого, что хоть пилой пили. Мужья на аэродроме пропадали сутками. Возвращались домой усталые, злые.

Жили сначала в бараках: комнаты отдельные, а коридор общий. В коридорах, в простенках между дверьми стояли керосинки на которых готовили еду. В будние дни, особенно в холодное время, собирались женщины каждая у своей двери и сплетничали.

Первое время Оленька еще обманывала себя: ведь не может так быть – навсегда. Как же я буду жить без математики? Пыталась читать: у плиты, у детской кроватки. Но и этого свободного времени становилось все меньше и меньше и приходило отчаяние, а потом робкая надежда и обещания себе. Вот, подрастет Валерка (а потом Наташка), тогда и засяду за учебники. Постепенно желание учить других оттеснило желание учиться самой. Только оттеснило, но не заглушило совсем.

С мужем Оленьке повезло. Был он тихий, ласковый и красивый, что вместе редко, в общем-то, случается. А вот пить одно время тоже чуть не потянулся. Это когда Оля с маленьким Валеркой дома сидела. Начал он сначала редко, а потом все чаще домой навеселе приходить, да еще то с глазом подбитым, то со скулой опухшей. Жена за день с малышом намается: и накорми его и прибери. Пока пеленки руками перестираешь сколько времени уйдет. Нужно и воды натаскать и вскипятить ее в железной выварке А там и ужин мужу готовь. Ждет его, ждет, перепреет все, а его все нет. А как явится, так лучше бы и не было вовсе.

– Глупый ты глупый, не хороший, когда пьяный! – выговаривала она ему наутро.

А он и сам кается, стыдно, вроде, обещает не пить больше, но неделя пройдет, опять сорвался. Терпела, Оля, терпела, а потом не выдержала. Горько заплакала и сказала:

– Все, Анатолий, завтра я уезжаю к матери, а сегодня ночевать буду у соседей.

И столько боли и горя накопилось в ней, что понял Анатолий: не просто пугает она. Пьяный был, а поверил и протрезвел. Оленька вещички свои и Валеркины в узел связывала – не много было тогда у нее барахлишка – а он на коленях за ней ползал и все по полочкам шифоньера обратно норовил разложить. И поверила ему Оля еще раз. Был в это время Валерке годик и ходила она с Наташкой на седьмом месяце.

Была еще одна большая проблема в жизни городка: по не совсем ясным причинам на целое лето всех малышей в приказном порядке увозили матери из городка подальше. Даже взрослые на первых порах не то, чтобы не догадывались, но в большей степени недооценивали ту опасность, которые несли их здоровью и даже жизням далекие разрывы, от которых дребезжала посуда и раскачивались люстры в комнатах. Это всего в нескольких десятках километрах от городка ниже по течению реки проводились наземные ядерные взрывы. Испытания осуществлялись в режиме повышенной секретности и несколько лет спустя стали проводиться не на поверхности земли, а под землей. Однако, повышенный уровень радиации, очевидно, там по-прежнему оставался, только никто его не измерял.

Начали строить для офицеров городок. Большие, как тогда казалось, дома: трех и четырехэтажные. Получили квартиру и Козловы. А когда построили в городке светлую и просторную школу в нее стали ходить дети всех возрастов. Учительский состав подобрался почти сплошь из офицерских жен.

Стала учителем математики и Ольга Павловна. Такая уж видно у нее судьба – учить. Со временем и мужа выучила. Окончил он институт заочно. Со скрипом, со скрежетом зубовным, но все же получил диплом, а с ним и в командиры вышел: начальником группы стал, а потом и инженером полка.