Когда Ницше плакал
Шрифт:
«Да, именно это он мне и сказал. Он, скорее всего, как раз этим и занят. Так что и мне пора заняться планированием; я надеюсь на твою помощь. Я еще не продумал все это, но стратегия ясна. Я должен убедить его в том, что он помогает мне, а я в это время медленно, незаметно меняюсь с ним ролями, пока, наконец, он не становится пациентом, а я снова доктором».
«Точно, — согласился Фрейд. — Именно это нужно сделать».
Брейер не уставал удивляться над способностью Фрейда сохранять такую непоколебимую уверенность в себе даже в тех ситуациях, когда ни в чем нельзя быть уверенным.
«Он собирается, — продолжал тем временем Фрейд, — лечить твое отчаяние. И это ожидание должно быть оправданно.
«Этот вопрос меня мало заботит, Зиг. Я могу придумать множество проблем для обсуждения».
«Но, Йозеф, как ты собираешься сделать их достоверными?»
Брейер помолчал, пытаясь определить границы разумной откровенности. И ответил: «С легкостью, Зиг. Все, что от меня требуется, это говорить правду».
Фрейд в изумлении уставился на Брейера: «Правду? Что ты имеешь в виду, Йозеф? Ты же не в отчаянии, у тебя все есть. Тебе завидуют все венские врачи, вся Европа мечтает ходить в твоих пациентах. Множество талантливых студентов, например молодой перспективный доктор Фрейд, ловят каждое твое слово. Твои исследования несравненны, твоя жена — самая красивая, самая понимающая женщина во всей империи. Отчаяние? Йозеф, ты же достиг вершины жизни!»
Брейер накрыл руку Фрейда своей. «Вершина жизни. Ты все правильно говоришь, Зиг. Вершина, финал покорения горы, занявшего всю жизнь! Но проблема всех вершин в том, что дальше — спуск. С этой вершины я вижу, как расстилаются подо мной все годы, которые мне осталось прожить. И мне не нравится то, что я вижу. Я вижу только старение, слабение, отцовство, заботу о внуках».
«Но, Йозеф, — тревога в глазах Фрейда была почти осязаема, — как ты можешь говорить такие вещи? Я вижу успех, а не падение. Я вижу уверенность, славу — твое имя прикасается к вечности в материалах двух огромной важности психологических открытий!»
Брейер вздрогнул. Как он мог поставить на кон всю свою жизнь только для того, чтобы в конце концов понять, что главный приз его не устраивает. Нет, об этом говорить нельзя. Такие вещи не следует рассказывать молодым.
«Позволь мне остаться при своем, Зиг. Жизнь в сорок кажется совсем не такой, как в двадцать пять».
«Двадцать шесть. Причем двадцать шесть уже подходят к концу».
Брейер рассмеялся: «Прости, Зиг, я не собирался переходить на этот покровительственный тон. Но будь уверен, что есть определенные очень личные темы, которые я не могу обсуждать с Мюллером. Например, в моей семейной жизни существуют определенные проблемы, и об этих проблемах я предпочел бы не говорить даже с тобой, чтобы тебе не пришлось скрывать что-то от Матильды, что может поранить близость, возникшую между вами. Поверь мне: я могу найти вопросы для обсуждения с Мюллером и я могу сделать свою речь убедительной, говоря по большей части правду. Что меня действительно беспокоит, так это следующий шаг!»
«Ты имеешь в виду, что произойдет после того, как он будет искать помощи у тебя, после того, как он придет к тебе со своим отчаянием? Что ты можешь сделать для того, чтобы облегчить его участь?»
Брейер кивнул.
«Знаешь, Йозеф, я уверен, что ты можешь построить эту фазу как угодно. Скажи мне, а какой бы тебе хотелось ее видеть? Что же один человек может предложить другому?»
«Хорошо! Хорошо! Ты ловишь ход моей мысли. У тебя это прекрасно получается, Зиг. — Некоторое время Брейер размышлял над этим. — Хотя мой пациент мужчина и, разумеется, не страдает истерией, я все равно предполагаю проделать с ним то же самое, что и с Бертой».
«Прочищать дымоходы?»
«Да, заставить его открыть мне все. Я верю в исцеляющую силу откровенных разговоров. Посмотри на католиков. Их священники веками предлагали профессионально
организованное облегчение».«Интересно, — сказал Фрейд, — что дает облегчение: снятие бремени со своих плеч или вера в божественное прощение?»
«Среди моих пациентов были католики-агностики, которым покаяние до сих пор идет на пользу. И пару раз много лет назад я сам испытывал облегчение, рассказав все, что было на душе, другу. А ты что скажешь, Зиг? Приносило ли тебе когда-нибудь облегчение покаяние? Раскрывался ли ты когда-нибудь перед кем-то полностью?»
«Разумеется, перед своей невестой. Я каждый день пишу Марте».
«Да ладно, Зиг. — Брейер улыбнулся и обнял друга за плечи. — Ты сам не хуже меня знаешь, что есть вещи, которые ты никогда не расскажешь Марте — особенно Марте».
«Нет, Йозеф, я все ей рассказываю. А что я не мог бы ей рассказать?»
«Когда ты любишь женщину, ты хочешь, чтобы она думала о тебе только и исключительно хорошее. Естественно, тебе придется скрывать некоторые детали своей биографии — то, что может выставить тебя в невыгодном свете. Например, похотливые мечты».
Брейер увидел, как Фрейд густо покраснел. Они никогда не говорили на такие темы. Возможно, Фрейд вообще никогда не говорил об этом.
«Но в моих эротических мечтах присутствует только Марта. Ни одна другая женщина не привлекает меня».
«Тогда, например, те, которые были до Марты».
«А „до Марты“ ничего и не было. Она — единственная женщина, которую я желал».
«Но, Зиг, должны быть другие женщины. Каждый студент-медик в Вене практикует Sussemadchen. [17] Молодой Шницлер, судя по всему, находит новую каждую неделю».
17
Süße Mädchen (нем.) — букв. "сладкие девушки".
«Именно от этой стороны жизни я хочу укрыть Марту. Шницлер распутник, и это ни для кого не секрет. Мне такие развлечения не по вкусу. На это нет времени. Нет денег — каждый флорин нужен мне на книги».
«Лучше сразу закрыть эту тему, — подумал Брейер, — но я получил очень важную информацию: теперь я знаю предел откровенности в беседах с Фрейдом».
«Зиг, я отклонился от темы. Вернемся на пять минут назад. Ты спросил, что бы мне хотелось увидеть. Так вот, я надеюсь, что герр Мюллер расскажет мне о своем отчаянии. Я надеюсь, что стану для него отцом-исповедником. Может, это будет иметь целебный эффект само по себе, возможно, это сможет заставить его вернуться к людям. Этот человек — самый убежденный отшельник из всех, кого я когда-либо видел. Я сомневаюсь, что он вообще когда-нибудь был с кем-нибудь откровенен».
«Но, как ты говорил, его предавали. Несомненно, он доверял тем людям и откровенничал с ними. Иначе предательство было бы невозможным».
«Да, ты прав. Предательство для него — больной вопрос. На самом деле, мне кажется, что основным принципом, можно сказать, фундаментальным принципом моей методики должно стать такое утверждение: „primum non nocere“ — не навреди, то есть не делать ничего, что может быть истолковано им как предательство».
Брейер некоторое время обдумывал свои слова, а потом добавил: «Знаешь, Зиг, я работаю так со всеми пациентами, так что это не будет проблемой и при лечении герра Мюллера. Но именно тот факт, что я двурушничал с ним с самого начала, он может воспринять как предательство. Но исправить эту ситуацию я не могу. Мне бы хотелось очиститься и рассказать ему все: и о моей встрече с фройлен Саломе, и о заговоре его друзей, имеющем целью отправить его в Вену, и прежде всего о том, что я притворяюсь, что пациент это не он, а я».