Когда Ницше плакал
Шрифт:
«О чем вы тосковали?»
Брейер вызвал в памяти образ своего отца и наблюдал за картинками, пробегавшими перед его глазами. Старик в ермолке, бормочущий молитву, прежде чем приступить к ужину — вареному картофелю с селедкой. В синагоге — он с улыбкой наблюдает за сыном, теребящим кисточки на его молельной накидке. Он не позволяет сыну отменять ход в шахматах: «Йозеф, я не могу позволить себе прививать тебе дурные привычки». Глубокий баритон его голоса, наполнявший дом пассажами, которые он исполнял молодым ученикам, готовящимся к посвящению во взрослую жизнь.
«Мне кажется, что больше всего мне недоставало его внимания. Он
«Значит ли это, Йозеф, что ваш успех имел смысл лишь тогда, когда он мог быть донесен до эфемерного сознания вашего отца?»
«Я знаю, что это нерационально. Это звучит как вопрос о звуке, с которым падает дерево в пустом лесу. Имеет ли смысл деятельность, которую никто не видит?»
«Разница, разумеется, в том, что у дерева нет ушей, тогда как именно вы, а никто другой, определяете смысл».
«Фридрих, вы намного более самодостаточны по сравнению со мной, — вы самый самодостаточный человек из всех, кого я когда-либо знал! Я помню, как в нашу первую встречу восхищался вашей способностью процветать при полном отсутствии признания со стороны коллег».
«Давным-давно, Йозеф, я понял, что намного легче прожить с запятнанной репутацией, чем с нечистой совестью. Тем более, я не жаден — я не пишу для толпы. И я умею быть терпеливым. Может, мои студенты еще не появились на свет. Мне принадлежит только послезавтра. Некоторые философы рождаются посмертно!»
«Но, Фридрих, вера в то, что вы рождены посмертно, — так ли сильно она отличается от моей потребности в отцовском внимании? Вы можете подождать, даже до послезавтра, но и вы тоже жаждете обрести своего читателя!»
Долгая пауза. В конце концов Ницше кивнул и тихо сказал: «Возможно. Возможно, внутри меня есть кармашки с тщеславием, которые предстоит очистить».
Брейеру оставалось только кивнуть. Он не мог не отметить, что это был первый раз, когда Ницше соглашался с его наблюдениями. Можно ли это считать поворотным этапом их отношений?
Нет, еще нет! Через мгновение Ницше добавил: «Но все-таки есть разница между жаждой родительского одобрения и стремлением возвысить тех, кто пойдет за тобой в будущем».
Брейер промолчал, хотя он прекрасно понимал, что в Ницше говорит не только чувство собственного превосходства; у него были свои темные улочки, где он избавлялся от воспоминаний. Сегодня Брейеру казалось, что все мотивы, и его собственные, и Ницше, происходили из одного-единственного источника — стремления спастись от забвения смерти. Не становится ли он излишне впечатлительным? Может, так на него подействовало кладбище. Может, даже один визит в месяц — это слишком много.
Но даже болезненная впечатлительность не могла испортить настроение, созданное этой прогулкой. Он размышлял над определением, которые Ницше дал дружбе: двое, объединяющиеся для поиска некой высшей истины. Разве не этим он и Ницше занимались сегодня? Да, они стали друзьями.
Эта
мысль принесла утешение, хотя Брейер прекрасно понимал, что их становящиеся все более глубокими отношения и увлекательные дискуссии не приближали его к избавлению от боли. Дружбы ради он попытался отогнать эту пренеприятную мысль.Но Ницше, как настоящий друг, не мог не прочитать его мысли: «Мне нравится эта наша совместная прогулка, Йозеф, но мы не должны забывать raison d'etre наших встреч — ваше психологическое состояние».
Когда они спускались с холма, Брейер поскользнулся и схватился за молодое деревце, чтобы не упасть. «Осторожнее, Фридрих, глина скользкая», — Ницше подал Брейеру руку, и спуск продолжился.
«Я думал о том, — продолжал Ницше, — что, хотя наши дискуссии кажутся многословными, рассеянными, мы, тем не менее, все ближе и ближе подходим к решению проблемы. Предпринятые нами лобовые атаки на одержимость Бертой действия не возымели. Но за последние пару дней мы смогли выяснить почему: потому что одержимость имеет отношение не к Берте, точнее, не только к ней, но ко всему сонму значений, в Берту вложенных. Мы оба с этим согласны, не так ли?»
Брейер кивнул с желанием вежливо намекнуть, что помощь вряд ли может быть оказана посредством такого рода интеллектуальных формулировок. Но Ницше торопился продолжить: «Теперь становится ясно, что нашей основной ошибкой было то, что мишенью мы считали Берту. Мы выбрали не того врага».
«А враг — это?..»
«Вы знаете, Йозеф! Зачем заставлять меня говорить об этом? Истинный враг — это основополагающий смысл вашей одержимости. Вспомните, о чем мы говорили сегодня: вы снова и снова возвращались к страху пустоты, забвения, смерти. Они все здесь, в вашем кошмаре, в расползающейся под ногами почве, в падении на мраморную плиту. Они в вашем страхе перед кладбищем, в думах о бессмысленности, в желании быть увиденным и запомненным. Парадокс, ваш парадокс, состоит в том, что вы посвящаете себя поиску истины, но не можете вынести обнаруженное вами зрелище».
«Но и вы, Фридрих, вы тоже не можете не бояться смерти и безбожия. С самого начала я спрашиваю вас: как вы справляетесь с этим? Как вы миритесь с этим ужасом?»
«Может, пора вам сказать, — ответил Ницше важным голосом. — Раньше мне не казалось, что вы готовы услышать меня».
Брейер, заинтригованный заявлением Ницше, решил не обижаться на эту манеру излагать пророчества.
«Я не учу, что вы должны „справляться“ со смертью или „мириться“ с нею. Так вы предадите жизнь! Вот что я скажу вам: умрите вовремя!»
«Умрите вовремя! — фраза поразила Брейера. Приятная полуденная прогулка становилась крайне серьезной. — Умрите вовремя? Что вы хотите этим сказать? Умоляю вас, Фридрих, я вам снова и снова повторяю, что я просто не могу выносить, когда вы говорите что-то важное загадками. Зачем вы делаете это?»
«Вы задали два вопроса. На какой из них мне отвечать?»
«Сегодня расскажите мне о своевременной смерти».
«Живи, пока живется! Смерть становится не такой страшной, когда человек довел свою жизнь до логического завершения. Если человек живет не вовремя, он не сможет вовремя и умереть».