Когда он был порочным

Губы ее приоткрылись.

— Почему ты так решил?

Потому что ты выглядишь точно так, как прежде. — И тут же, с дьявольской усмешкой кивнув на ее прозрачный пеньюар, добавил: — Если не считать твоего наряда, разумеется.

Она ахнула и отступила на шаг, еще крепче обхватив себя руками.

«Гадко с моей стороны, конечно, но вообще-то я ловко сумел обидеть ее», — подумал он не без самодовольства. Ему необходимо было как-то заставить ее сделать шаг назад и оказаться вне его досягаемости. Теперь она будет устанавливать границы.

Потому что он не был уверен, что ему эта работа окажется по плечу.

Он солгал, когда сказал, что она вовсе не изменилась. Что-то в ней появилось новое, совершенно неожиданное.

Что-то, что потрясло его до глубины души.

Это было чувство, возникавшее в ее присутствии, то есть проблема была в нем самом, что не делало ее менее разрушительной. Чувство, что она теперь доступна, чудовищное, мучительное сознание того, что Джона больше нет, действительно нет, и единственное, что останавливало Майкла от того, чтобы протянуть руку и коснуться ее, была его собственная совесть.

Это было почти забавно.

Почти.

А она была рядом, и все так же ни о чем не подозревала, и не имела ни малейшего понятия о том, что мужчина, стоявший рядом с ней, ни о чем так не мечтает, как о том, чтобы сорвать все шелка, облекающие ее тело, и уложить ее на пол возле огня, и раздвинуть ее бедра, и погрузиться в ее плоть, и…

Он разразился мрачным смехом. Да, похоже, четыре года нисколько не пригасили его столь неуместный пыл.

— Майкл?

Он оглянулся на нее.

— Что тебя рассмешило? Ну и вопрос!

— Ты не поймешь.

— А вдруг пойму!

— Нет, вряд ли.

— Ну Майкл! — продолжала настаивать она.

Он повернулся к ней и проговорил с подчеркнутой холодностью:

— Франческа, есть вещи, которые ты никогда не сможешь понять.

Губы ее приоткрылись, и вид у нее стал такой, будто ее ударили.

И он почувствовал себя просто кошмарно — как будто действительно ударил ее.

— Как ты можешь поступать так ужасно?! — прошептала она.

Он пожал плечами.

— Ты переменился, — сказала она.

Самое печальное заключалось как раз в том, что он не переменился. По крайней мере в важном, в том, что делало его жизнь трудновыносимой. Он вздохнул. Он ненавидел себя за то, что не в силах был вынести ее присутствие.

— Прости меня. — Он провел рукой по голове, взъерошив волосы. — Я устал, я замерз, и я настоящий осел.

Она усмехнулась на это, и на мгновение они словно перенеслись в прошлое.

— Да ничего, бывает, — сказала она ласково, коснувшись его рукава. — После такого длинного путешествия.

Он с шумом втянул в себя воздух. Она и раньше так делала — дружески касалась его рукава. Никогда на людях, разумеется, и очень редко, когда они оставались с ней наедине. При этом обыкновенно был где-то поблизости Джон; Джон всегда был где-то поблизости. И это прикосновение каждый раз — каждый раз — оказывалось для Майкла потрясением.

Но никогда таким сильным, как сейчас.

— Мне необходимо поскорее лечь спать, — промямлил он.

Вообще-то он прекрасно владел искусством скрывать, что ему неловко, но он не подготовился к встрече с ней в этот вечер, а кроме того, он действительно чертовски устал.

Она отпустила его рукав.

— Для тебя не приготовлено комнаты. Ложись в моей. А я посплю здесь.

— Нет, — ответил он, вложив в отказ больше чувства, чем намеревался. — Я лягу спать здесь или… черт! — буркнул он себе под нос, прошел в другой конец комнаты и дернул шнурок звонка. Ну какой, действительно, смысл быть графом Килмартином, если нельзя приказать приготовить себе спальню в любой час дня или ночи?

К тому же на звонок через несколько минут явится прислуга, и ему уже не придется оставаться наедине с Франческой.

Конечно, он оставался с ней наедине прежде, но все же никогда ночью, и никогда она при этом не была одета в ночную рубашку, и…

Он дернул шнур звонка снова.

— Майкл, — заметила Франческа почти весело, — все наверняка услышали твой звонок в первый раз.

— Ах, нуда, да. День выдался нелегкий, — сказал он. — В море штормило, и вообще.

— Ты должен как можно скорее рассказать мне все о твоих странствиях, — мягко сказала она.

Он оглянулся на нее. Поднял бровь:

— Ты могла бы узнать о них из моих писем.

Она поджала губы. Ему доводилось видеть это выражение на ее лице бессчетное количество раз. Она выбирала слова и решала, стоит ли пронзить его стрелой своего прославленного остроумия, или не стоит. И по-видимому, решила, что не стоит, так как сказала просто:

— Я довольно сильно сердилась на тебя за твой отъезд. Он только вздохнул. Вот в этом вся Франческа — взяла и предпочла неприкрашенную правду хлесткой насмешке.

— Извини, — сказал он, и сказал искренне, хотя, будь у него возможность вернуться назад, он не переменил бы ни один из своих поступков. Ему нужно было тогда уехать. Абсолютно необходимо. Возможно, это означало, что он вообще трус; возможно, ему просто недоставало мужества. Но он не был готов стать графом. Он был не Джон и никогда не мог стать Джоном. А именно этого, судя по всему, от него ждали.

Даже Франческа в свойственной ей нерешительной манере.

Он посмотрел на нее. Он был совершенно уверен, что она до сих пор не понимает, почему он тогда уехал. Может, сама-то она думала, что понимает, но как она могла понять это? Ведь она не знала, что он любит ее, и потому вообразить не могла, насколько сильно угнетает его чувство вины из-за того, что ему приходится вступать в права Джона.

Но во всем этом не было ее вины. И, глядя на то, как она, такая хрупкая и гордая, стоит возле огня, он сказал снова:

— Извини.

Она чуть кивнула в знак того, что принимает его извинения.

— Я должна была бы написать тебе. — Она повернулась к нему, и в глазах ее была печаль, а также, возможно, намек на извинение с ее стороны. — Но истина заключается в том, что у меня сердце к этому не лежало. Всякий раз, когда я думала о тебе, я думала и о Джоне, а в то время мне, видимо, необходимо было поменьше думать о нем.

Майкл не стал притворяться, что понимает, но все равно кивнул.

Она печально улыбнулась: