Когда отцовы усы еще были рыжими

И хотя держусь я, напрягая свои последние, резервные уже силы (грипп пожирает меня, как снедь), я никогда еще не чувствовал себя спокойнее. Конечно, и предстоящий завтра день рождения для этого достаточный повод, но важное значение имеет также неколебимое решение мое окончательно выбрать Хульду. В виде не оставляющего сомнения доказательства моей перемены посылаю ей ключ от своей квартиры с запиской: "Открой завтра врата нового года жизни моей, и ты узришь перед собой нового Альбина".

Теперь бы отыскать только шелковистой бумаги, чтобы приличным образом завернуть посылку, а там попробую, превозмогая лихорадку, доковылять, если это сойдет мне с рук, до почты.

7 октября: день рождения. Никак не ожидал, что муха проявит ко мне столько внимания. Только что покинула свое привычное место на фонарике Фуксии и несколько раз облетела мою голову, как бы начертав невидимый нимб.

Торжественное настроение передалось и цветочкам-деточкам. Пеларгонии нервно подергивают шеей, будто у них слишком тесные воротнички; Бегония вновь и вновь вглядывается в свое отражение в оконном стекле, в который раз поправляя и без того безупречно подведенные сегодня ресницы; Гортензия что-то задумчиво шепчет, очевидно, повторяет заученный стишок; Фуксии быстренько поправляют друг дружке сережки; Араукария то и дело одергивает безукоризненный свой кринолин; бедняжки Примулы перешептываются отчаянно позванивающим шепотом, подталкивая друг друга морщинистыми локотками и с каким-то недоумением покачивая головками, пока одна из них не пытается нагнуться к полу: там лежит оброненный по недосмотру желтый осенний листок с нотами приличествующей именинам песенки.

Ну, что вы, что вы, милые мои! Ну зачем столько церемоний!

Это их расковало. У Гортензии прямо камень - величиной с песчинку свалился с души, когда поняла, что можно не мучиться со стишком. Не может быть! У спящей красавицы Фиалки по случаю моего дня рождения порозовели щечки. А вот и шмель изготовился произнести свое поздравление. Не торопясь, с "достоинством он взобрался на гору, образованную согнутой ногой под одеялом, огляделся, нашел себе подходящее плато в складках одеяла, откашлялся, исполнил свою арию; я поблагодарил, и он с достоинством удалился.

Ну, теперь все?

Нет еще: на карнизе за окном сидит воробьиха со своим плоскоголовым кавалером, оба с ханжеским подобострастием смотрят через стекло. Я бы открыл вам, ребята, да только у меня ни одной крошки на угощение. Терпение, может, Хульда принесет нам пирог.

Ах, если б у меня были силы встать с постели! Придет Хульда и какую застанет картину? Сижу, понимаете ли, в шлафроке! Однако ж ревнивая инфлюэнца не дает приподняться, всякую мою попытку она пресекает таким приступом озноба, что фарфоровые безделушки на шкафу начинают позвякивать, как колокольчики. Повезло: смог дотянуться до валявшегося на полу лыка (того самого - от Кактеи!), подобрал его и спрятал под матрац. Затем поймал еще муху и шмеля - их жужжанье все-таки слишком мешает в праздничный день - и запер в спичечном коробке. Все, теперь Хульда может прийти.

Тихо, - что это, мое сердце или шаги?

Спокойно, Альбин, спокойно... Шаги! О, боже.

Вот они приблизились к двери... Хульда, ангел, ты ли это... Нет, всего лишь письмо. Ради всего святого! Почерк Кактеи!

Спустя четверть часа, кажется. Мир рухнул. Как это мне пришло в голову, интересуется Кактея, благодарить ее за Кактус? Что же я себе думаю - она так глупа, что расстанется хотя бы с самым крошечным экземпляром из своей коллекции?

Нет сомнений: значит, как это ни невероятно, дьявольский Бородавчатый Кактус прислала мне Хульда, чтобы внушить отвращение к Кактее.

Что же делать, цветочки, деточки мои, что же делать?

Опустив головки, они недоуменно пожимают листиками, этого от Хульды не ожидали и они. А как реагирует на интригу разнесчастная Араукария? Подняла ветви с видом триумфатора. Вот почему она так благоволила этому Кактусу! Вероломство, ты проникло уж и в царство флоры.

А я еще послал ей, кактусовой ненавистнице... Бабушка, не оставь меня: ключ в замке, поворачивается!!!

8 октября. Не пойму, сон это или явь. В комнате все блестит и сверкает. На столе пирог, вино и искусственные цветы, а посреди сего трогательного натюрморта покоятся на шелковистой бумаге интендантские полусапожки, которые я считал утраченными навсегда.

Нет, все это самая осязаемая реальность, как явствует из записки, пришпиленной канцелярскими кнопками к изголовью кровати. Записка гласит: "Милый, ты был в глубоком обмороке, когда я пришла. Что же это за изменения, произошедшие с тобой, из-за которых ты так терзаешься? Может, это - и есть тот "новый Альбин", о котором ты поспешил написать? Во всяком случае, я не стала будить тебя".

Насколько мало я могу во всем этом разобраться, одно лишь мне ясно: таинственные послания, от которых я вздрагивал по ночам, опускала в прорезь почтового ящика рука Хульды. На кого же можно положиться теперь на сей грешной земле?

Еще и это: она закрыла дверь на ключ. И такую-то особу я позволял себе называть ангелом! Да уж скорее Кактея ангел, чем она.

Господи, откуда бумажки, что нанизаны на ножницы, и водружены на шкаф, как раз перед портретом бабушки? Письма Кактеи! Итак, безоговорчная капитуляция.

От крайнего отчаяния человека в такой ситуации может спасти только полная кротость.

9 октября. Хульда, якобы для того, чтобы "снова поставить меня на ноги", влила в меня два с половиной литра красного вина и восемь сырых яиц. "Альбин порхает мотыльком, Хульда лечит его желтком", - приговаривала она при этом и грозила мне пальчиком. Не могу писать больше, мне дурно.

10 октября. Хульда дала мне выпить полтора литра глинтвейна. Если я разгуливаю по сквознякам на садовых участках, заметила она, то не должен удивляться, если ветер засвистит в моих бронхах. Не в состоянии шевельнуть ни рукой, ни ногой, только лежу и смотрю в потолок.

11 октября. Хульда отнесла ботинки к сапожнику. Как только выздоровлю, говорит, я должен буду непременно достать ему компоста с кладбища. Не собираюсь же я тащить за собой долги и в свой тридцать первый год?

Все смешалось в моей голове, уже вижу себя падающим на собственную могилу под градом ударов, наносимых мне деревянными башмаками.

12 октября. Хульда протерла окна. Когда кругом такая грязь, сказала она, поглядев через плечо, то даже и ночные растения стали бы мечтать о солнце. Никакого желания что-либо делать, тупо лежу на боку и считаю розочки на обоях.

13 октября. Хульда убила шмеля. Типично для моего дома, говорит, умывая руки убийцы, - даже осенью сюда слетается из-за грязи всякая нечисть.

Слишком дрожу, чтобы писать дальше, - от страха за муху.

14 октября. Хульда принесла ботинки от сапожника, они залатаны и зашиты. "Все же завтра, - сказала она, - когда придет пастор, надо будет надеть полусапожки".

Пастор собирается в гости? Это придает мне задору.

15 октября. Мой инстинкт самосохранения празднует первый успех: к кофе действительно собирался появиться пастор. Я говорю "собирался", потому что не успела его нога ступить в комнату, как я, побледнев, но не теряя самообладания, поднялся, двинулся навстречу ему мимо отпрянувшей в ужасе Хульды и крякнул прямо в лицо: "Предатель!"

16 октября. Вечером. Сижу в качалке, склонившись головой к задремавшей красавице Фиалке и пытаюсь, хоть это никак не удается, привести мысли в порядок. Хульда, которая обычно уже к обеду кончает модистскую работу, чтоб только подольше побыть со мной, сегодня не торопится, наказывая меня, как я полагаю, за выпад против пастора. Правда, как я ни пытаюсь подавить в себе это неприятное чувство, предоставленный мне покой напоминает скорее затишье - перед бурей, чем желанный штиль.