Когда придет дождь

Где же он сейчас?

Прохожу мимо магазинов и сворачиваю в квартал бунгало. В них живут старики. Вокруг никого. Двери закрыты. Шторы задернуты.

Теперь я его вижу. Расхаживает взад-вперед посреди дорожки.

Я ведь сам его искал. Ждал встречи. Но все равно у меня сводит живот. От него исходит нездоровая энергия, и меня от нее передергивает. Такое ощущение, что он весь наполнен демонической силой. Взад-вперед, как тигр в клетке зоопарка. И что-то бормочет под нос. Слов я не слышу.

Потом он поворачивается ко мне.

– Мы пытались это сделать? Пытались убить ее? – кричу я.

Теперь я его слышу.

«Убить ее. Убить ее».

Он повторяет мои слова? Или говорит сам с собой? Что происходит?

Дождь хлещет по лицу. Снова вижу его глаза; узкие размытые черные щелки. Он беззвучно приближается. Его лицо надвигается на меня. Ближе, еще ближе, еще. Я пячусь, но он движется быстрее. Вваливаюсь в дверной проем ближайшего бунгало, ударяюсь затылком о косяк. Я не в силах его остановить.

В последний момент я вздрагиваю, закрываю глаза, ожидая, что сейчас на меня обрушится его кулак… но на меня обрушиваются только холодные струи дождя. Холод пробирает до костей.

– Черт!

Я открываю глаза. Он исчез.

Осматриваю дорогу. Никого. Пустая улица. Асфальт, блестящий под светом фонарей.

– Роб! – кричу я. – Мне нужно знать!

Но он исчез. Неожиданно дверь, к которой я прислонился, открывается. На пороге появляется человек с кочергой, он держит ее, словно меч. Это старик в клетчатой рубашке. Рубашка заправлена в брюки со впечатляюще высокой талией. Держатся они на кожаных подтяжках. На ногах у старика шлепанцы.

– Убирайся, – заявляет он. – Убирайся отсюда.

И всматривается в мое лицо.

– Да это ты, Карл.

Старик опускает кочергу. Он меня знает. Я напрягаю мозги, вспоминая: откуда? Когда и как мы с ним познакомились? Навес над крыльцом укрывает входную дверь от дождя, она сухая, покрашена блестящей краской и слегка сияет даже от света уличного фонаря. Откуда я помню сильный маслянистый запах блестящей краски?

– Как твоя мама? Потерять ребенка – страшнее для матери не придумаешь.

Из открытой двери тянет теплом. Пахнет едой. Я вздрагиваю.

– Сынок, что у тебя с лицом?

– Да какие-то козлы привязались, – отвечаю.

Старик вздыхает:

– Подрался? Думаешь, твоей матери мало страданий, решил добавить к ним свою избитую физиономию?

Я смотрю на него. Старик опять вздыхает:

– Идем, сынок. Нужно промыть раны трихлорфенолом.

Ощупываю лицо. Щека здорово расцарапана. Я и не чувствовал.

– Нет, я домой пойду. Там промою.

– Идем ко мне, говорю. Я у тебя в долгу за летнюю работу. Ты так хорошо потрудился над моей входной дверью.

– Я?

– Да, ты, – усмехается он. – А я думал, только в моем возрасте память дырявая. Я же Гарри. Теперь вспомнил? Тебя школа присылала. Тебя и твоих друзей. Муниципальная программа была. Кажется, «Помоги пожилым» называлась. Но ты тогда мне здорово помог. У меня уже сил нет на такую работу, да и глаза не те.

Ничего не помню, но чувствую: память где-то близко. Я стою в проеме. Старик поворачивается и идет внутрь.

В прихожей, напротив двери, два ряда крючков для одежды. На нижнем висят собачий поводок и ошейник. Руки тянутся и снимают ошейник с крючка. Я кручу его и вспоминаю темную ночь. Бунгало, которое показалось пустым.

Нам даже не понадобилось ломать замок. Задняя дверь не заперта. Роб идет впереди. Я слышу собачий лай.

– Уинстон! – раздается старушечий голос.

– Роб, сваливаем! Бежим отсюда!

Значит, мы лезли сюда. В это бунгало. Здесь нас почуяла собака и залаяла. Это ее ошейник.

– Дверь закрой, холодно, – просит Гарри, возвращаясь из кухни.

Он останавливается и видит у меня в руках ошейник.

– Будь добр, повесь на место.

Что-то в его голосе заставляет меня быстро вернуть ошейник на крюк.

– Я… Извините.

Он внимательно смотрит на меня. Моя спина взмокает от пота. Я чувствую, что готов признаться. Признание вот-вот вырвется из моего горла.

– Я… я.

– Все нормально, сынок, – успокаивает старик. – Просто не надо больше трогать… эту штуку. Она же не твоя… Кстати, ты прочитал книгу, которую я тебе подарил?

– Книгу?

– «О мышах и людях». Помнишь? Хорошая книга. В твоем возрасте она мне очень нравилась.

Я выдыхаю. Внутри что-то вспыхивает. Значит, книга от него. Вспоминаю, что уже был здесь и видел книгу у него на полке. Мы тогда как раз проходили по литературе этот роман. Мою книгу кто-то спер. Я пожаловался старику на воров. Он вытащил с полки свою и сказал: «Вот, возьми. Можешь оставить себе. Мне она больше не нужна».

С трудом верю, что кто-то так просто мог подарить мне книжку.

– Да, – отвечаю я. – Ваша книга у меня. Мне она тоже очень нравится.

Он улыбается. Я хочу улыбнуться в ответ, но не могу. Вспоминаю, как приходил сюда с Робом.

– Пойдем на кухню. Там светлее. А то здесь мне твоей раны не рассмотреть.

Только не на кухню. Не туда, где…

– Пошли. Не стой в прихожей.

Шаркая, Гарри идет на кухню. Сейчас бы повернуться и убежать, но я не двигаюсь. Он стоит ко мне спиной и роется в кухонном шкафу. Впиваюсь глазами в пол. Чисто. А чего я ожидал? Два обведенных мелом контура там, где лежали тела старухи и собаки? Их гниющие останки? Пол чист: никаких пятен и царапин. Черные и белые линолеумные плитки.

– Иди сюда, – зовет меня Гарри. – Я же не кусаюсь.

Голос тонет в крике его жены. Я и сейчас его слышу: «Негодяй! Ты вор, трус и негодяй».

– Мне надо домой, – выдавливаю из себя я.

– Я тебя долго не задержу. Только рану на щеке обработаю. Иди сюда… Ближе, под лампочку.

Подхожу и оказываюсь ровно на том месте, где лежала собака. Пол под ногами начинает шевелиться, как будто я наступил на лапу или ухо. Я сдвигаюсь в сторону.

– Не елозь! Хоть минутку постой спокойно.

Он совсем рядом. От него пахнет мятой, клочок ваты в его руке резко отдает дезинфицирующим средством. Гарри подносит вату ко мне. Я вижу морщинистую кожу на его руке. Белки его глаз желтоватые. Зажмуриваюсь и вздрагиваю, когда вата касается раны.

– Потерпи еще чуть-чуть, – просит старик. – Я почти закончил… Все. Можешь открывать глаза. Чаю хочешь?

Я должен уйти. Не надо было вообще к нему заходить. Однако я согласно киваю.

– Ты, сынок, посиди в гостиной, пока я готовлю чай.