Когда приходит любовь

— Слушай, ну ты и растолстела. Не обижайся, Корнелия, но ты стала просто толстухой. — Он поставил ее на пол и повернулся к Тео: — Как вы думаете, доктор Сандовал, я прав?

— Слишком много чизбургеров, — ухмыльнулся Тео. Он протянул руку, и сначала Тоби, а потом Кэм пожали ее.

— Но безобразная, как всегда, — сказал Кэм. Затем прошептал Клэр на ухо театральным шепотом: — Еще безобразней, чем всегда. Но не говори ему, что я это сказал.

Она не успела ответить, как Кэм что-то вспомнил. Он повернулся к Корнелии:

— Полный отстой насчет миссис Голдберг. Ты как, в порядке?

— В самом деле полный отстой, — сухо заметила Корнелия, потом смягчилась. — У меня все в порядке, Кэмми.

— Но жирная, — добавил Тоби. — Жирная, как хрюшка с голубым бантиком.

Он взглянул на Кэма, который в знак одобрения поднял вверх пятерню.

— Уже легче, — ухмыльнулась Корнелия. — А то мы здесь почти две минуты, и ни одной пятерни. Я уж подумала, не заболели ли вы. Возможно, позвоночный менингит.

Она взяла Клэр под руку.

— Это мои братья-хулиганы, — улыбнулась она. — А это Клэр.

Пока они пожимали друг другу руки, в комнату вошли еще два человека — мужчина в проволочных очках с коротко стриженными седыми волосами и в вязаном жилете («Как профессор в кино», — подумала Клэр) и симпатичная женщина с голубыми глазами. Кошачьими глазами, как у Корнелии.

Женщина подошла к Корнелии и крепко обняла ее. Корнелия тоже обвила ее руками. Наконец женщина ее отпустила, Она немного отстранилась и вгляделась в лицо дочери.

— Дай мне посмотреть на тебя, детка, — ласково сказала она. Клэр наблюдала за столь трогательной сценой: Корнелия покорно стояла, что было для нее необычно, и позволяла себя рассматривать. Затем Корнелия улыбнулась самой своей ласковой улыбкой.

— Привет, мам, — мягко сказала она.

Мужчина, отец Корнелии, взъерошил непокорные волосы дочери, потом взглянул поверх ее головы на Тео.

— А ты, как я вижу, все такой же урод, Тео, — жизнерадостно сказал он.

Клэр стояла в окружении семьи Корнелии и чувствовала, как что-то необыкновенное произошло с ней.

Ей казалось, что она летит на диванной подушке в пахнущем корицей воздухе. Ей казалось, что ее подхватили, взяли на руки, как маленького ребенка, покачали. Она чувствовала, как бьется в груди сердце: распускается и закрывается, распускается и закрывается. Еще до того, как родители Корнелии сказали ей добрые слова; до того, как мама Корнелии дотронулась до ее щеки: «Ты, конечно, Клэр»; до того, как на столе появились индейка, бутерброды со смородиновым джемом и булочки с корицей, пушистые, сдобные — лучший пир за всю ее жизнь; до того, как она играла в футбол с Кэмом и Тоби, и холодный воздух обжигал ей легкие; до того, как она зажгла свечи для ужина; до того, как она пошла погулять в звездной ночи, сияющей рождественскими огнями, с Корнелией, и та показала ей горку, с которой можно кататься на санках, дом Тео, место, где ее в первый раз поцеловали, дерево, на которое она больше всего любила лазать, и со слезами на глазах остановилась перед домом миссис Голдберг; до того, как Клэр выиграла у отца Корнелии в шашки; до того, как она спала в мансарде под ароматной тяжестью байковой простыни и одеяла, сшитого вручную из лоскутков, а в окно заглядывали звезды; до того, как она написала слово «дом» в своем блокноте; до всего этого, когда она стояла в кухне, прижав одну ладонь к груди, еще до всего этого Клэр догадалась: она влюбилась. Она влюбилась в дом Корнелии.

Глава 23 Корнелия

Для меня все решило выражение лица Клэр.

Восторг. Когда Клэр стояла в родительской кухне в тот первый день, она была потрясена. Клэр была девочкой из плоти и крови, ее история совсем не была сказкой, но она тем не менее была околдована, причем сразу. Даже моргнуть своими карими глазами не успела.

Не могу отрицать — у моего отчего дома был свой шарм. (Например, он вернул Тоби и Кэма — «временно», но уезжать они пока не собирались.) Для Клэр он был еще более притягательным, учитывая ее ситуацию. Для нее сейчас то, что отражалось от начищенных медных сковородок, чистого кафеля и лиц моих родных, было дивным светом, домашним светом, светом комфорта и радости. И Клэр не смогла устоять.

Такая ее реакция была для меня ожидаемой. Я надеялась на нее. Именно поэтому мы и приехали. Но тем не менее, наблюдая, как Клэр вошла в веселую, по-настоящему добросердечную компанию, какой является моя семья, я хотела сказать ей:

— Полюби это, солнышко. Но не слишком.

Я понимаю, как это звучит, но я не имею в виду отдельных членов моей семьи, которые, безусловно, достойны любви и любимы. Любимы мной безмерно. Я живу и люблю их. Поверьте мне. Я имею в виду абстрактное счастливое семейство. Моя семья — моя крепость: неприступная, недоступная, идеальная. Мы представляем собой прелестную картинку в симпатичной рамке, на которой вырезан девиз: «Не раскачивай лодку».

Но иногда лодку нужно раскачать, лодку нужно направить прямо в центр бури, чтобы оказаться на другом берегу. Потрепанная волнами, но с развевающимся флагом.

Картинки. Лодки. Я что, путаюсь в метафорах? Ладно, согласна, я путаюсь в метафорах. Когда попадаешь в переплет, только путаная метафора и может выручить.

Но иногда душе требуется тихая вода. И Клэр, моей Клэр, нужна была лодка, которая не раскачивалась. Она ее заслужила.

Но вернемся к моему плану. Он начал вырисовываться, когда я увидела зачарованное и сияющее лицо Клэр. Последний штрих добавился на следующий день, во время похорон миссис Голдберг. (Если вы считаете, что мое повествование перегружено похоронами, поверьте мне, это последние.)

Я сидела между отцом и Тоби в черном платье, которое за неделю пришлось вытаскивать второй раз и которое я поклялась сорвать с себя и превратить в пепел, и слушала, как люди рассказывали о жизни миссис Голдберг. Я даже сама рассказала одну историю. Сюзетта Голдберг не была старушкой в общепринятом смысле слова и, как ни странно, пользовалась всеобщей любовью. Любили ее за ее великолепие и мизантропию, за ум и человечность, и дай нам всем Бог прожить так долго и быть столь любимыми.

Я говорила, я слушала, сердце мое стонало, и было очень больно. Миссис Голдберг любила меня. Она меня выделяла. Я вдруг поняла, что эта женщина, оставив мне дом, полный сокровищ, хотела оставить мне больше. Шанс. Больше чем шанс. Вызов. Она бросила мне варежку, замаскированную под театральную перчатку. Лови, Корнелия. Что ты будешь делать?

Бороться за Клэр — вот что я буду делать. Бороться, как росомаха, чтобы удержать ее. Превращусь в смерч из когтей и клыков. Пущу кровь. Найму адвоката, пойду в суд, в десять судов, если понадобится. Буду бороться и выиграю.

Клэр мне поможет. Я вспомнила ее в квартире Мартина, когда она посмотрела на отца и отчеканила три слова, три правдивых, пронзительных слова, которые, как я теперь знаю, были обвинением, нет, больше чем обвинением. Приговором: виновен. «Она. Была. Больна». Я вспомнила холодный огонь в ее глазах. В этой девочке была сталь. Более того, Клэр не была соломинкой, которую швыряет судьба, она была героиней, девочкой из романа, королевой счастливых концовок.

А у меня был дом. Подарок миссис Голдберг. Я этим гордилась. Дом. Во всех замечательных смыслах этого слова. Он существовал вместе со своей крышей, запахом лилий, стеклом окон и слегка наклонной лужайкой. Каждым своим кирпичом дом приглашал: «Войди. Войди и чувствуй себя как дома».

И у меня была семья — моя семья. Которая будет рада воспитать приемного ребенка своей дочери. Счастье моей счастливой семьи слегка снесло мне крышу. Но оно не помешает мне им воспользоваться. Мне помогут все: краснощекие Тоби и Кэм, мой отец в вязаном жилете, целитель по профессии, и моя мать. Я даже надену на нее этот проклятый полосатый фартук, если понадобится.