Когда рухнет плотина

– Шалву Зурабовича можно?
– спросил я, стоя на ступеньках мэрии, когда в трубке раздалось "алло" с сильным грузинским акцентом.

– А кто его спрашивает, а?

– Скажите ему - звонит Виталий Шаверников, журналист. У меня для него крайне важное сообщение.

В трубке наступило молчание. Наконец, тот же голос произнес:

– Приезжайте. Вы где сейчас?

– В центре, около мэрии.

– Ага. Мы вас ждем, - и мне продиктовали адрес где-то на северной окраине.

Мы снова ловили машину, снова мчались через темень куда-то к черту на рога. Шофер не знал этих мест, мы оказались в новоотстроенном поселке коттеджей для новых русских, где на глухих заборах не висело ни названий улиц, ни номеров домов. Пришлось ещё раз звонить, уточнять маршрут, и наконец, нас высадили перед массивными воротами. Неприлично маленький участок огораживал высоченный забор из аккуратно подогнанных друг к другу досок, перемежавшихся фигурными кирпичными стойками, которые только усиливали впечатление осажденной крепости. Сам дом - трехэтажное островерхое здание из неоштукатуренного кирпича - был выполнен в том же стиле, с узенькими окошками-бойницами и выступами, похожими на замковые башни. Калитку нам открыл угрюмый охранник-грузин и тут же стал вещать что-то по рации, которая отвечала ему хриплой тарабарщиной. К дому вела тщательно расчищенная дорожка, выложенная плитками. Судя по пустынности крохотного участка, которому забор придавал сходство с тюремным двориком, дом был построен совсем недавно, но из глубоких сугробов торчали макушки саженцев. За стеклянной дверью оказался огромный, нисколько не соответствоваший аскетически-тесноватому внешнему облику здания, залитый светом, увешанный картинами и оленьими рогами холл с уходящей куда-то вверх широкой лестницей. Тут охранник передал нас ещё одному провожатому, такой же кавказской внешности, который повел нас вверх по лестнице, но ещё прежде низенькая женщина в черном глухом платье и с волосами, собранными в пучок на затылке, страшная, как большинство пожилых южанок, безмолвно приняла у нас и унесла верхнюю одежду.

Наконец, мы очутились в обширной комнате, весь пол которой покрывал мягчайший ковер. Напротив двери трещал огонь в камине. У камина стояло глубокое кресло, в котором утопал худощавый, но вместе с тем вальяжный мужчина с совершенно седой шевелюрой и властным смуглым лицом. Сидевший возде него ротвейлер вскочил и глухо зарычал.

– Сидеть, Абрек, сидеть, - негромко приказал хозяин, и пес замер, однако из его пасти временами вырывалось непроизвольное ворчание, словно внутри собаки продолжал работать какой-то механизм.
– Значит, вы Шаверников?
– спросил хозяин. Акцент в его речи почти не ощущался, но все же особенная твердость в произношении выдавала чужака.
– Милости просим, садитесь, - он указал на стоявшее напротив него кресло.
– А кто эта очаровательная дама?

– Это моя жена, Ирина.

– Очень, очень рад, - он снизошел до того, чтобы приподняться из кресла и поцеловать Ирке руку. Потом он сказал что-то по-грузински в укрепленный на стене возле его плеча селектор.

– А можно его погладить?
– спросила Ирка, указывая на ротвейлера.

– Погладьте, погладьте, - разрешил хозяин.
– Абрек - пес умный, отличает хороших людей от дурных.

Ирка опустилась на корточки рядом с собакой и провела ладонью по её лоснящейся шерсти. Пес задирал голову, будто тянулся пастью к ласкавшей его руке; под его черной шкурой перекатывались бугры мускулов. Я сел в предложенное кресло, спиной к экрану домашнего кинотеатра. Хозяин был эстет - смотрел Гринуэя.

– Итак, - продолжил он разговор, - какое срочное дело привело вас в мое жилище? Вы понимаете, Виталий Сергеевич (откуда он знает, как меня зовут?), я не приглашаю к себе незнакомых людей, тем более журналистов, но мне рассказали, что сегодня вы заступились за азербайджанца. Я не люблю азербайджанцев, азербайджанцы наши недруги, но с точки зрения вас, русских, это почти одно и то же. Думаю, за грузина вы вступились бы точно так же, и более того, даже не знали бы точно, кого защищаете.

– Позвольте объясниться, - сказал я.
– Я не питаю какой-то особенной любви к выходцам с Кавказа. Будь на его месте негр или вьетнамец, я бы тоже вмешался.

– Да, конечно. Я имею в виду только вашу поразительную терпимость к другим национальностям, какую редко сейчас встретишь в России. Поэтому я и согласился вас выслушать.

– Я польщен оказаным мне доверием, однако, скажу сразу, что дело, ради которого я приехал, касается вас в гораздо большей степени, чем меня...

– Подождите, - прервал он меня.
– Дела потом.

Одновременно с его словами та же самая старая грузинка с испуганным лицом вкатила тележку, на которой стояли тарелки с брынзой, сулугуни, лобио, и темная, даже грязноватая бутылка без всяких этикеток.

– Настоящая хванчкара, - отрекомендовал вино хозяин.
– А не та бурда, которую выдают за неё в наших киосках. Наливайте, будьте моими гостями.

Я не стал отказываться, налил себе, Ирине, отломил кусок горячего, только что испеченного лаваша.

– За процветание этого дома!
– сказал я, поднимая бокал.
– Пусть в нем никогда не иссякает богатство, пусть в нем всегда живет радость, пусть он останется маленьким кусочком солнечной Грузии в далеких сибирских снегах!

– Ай-ай-ай!
– заохал грузин.
– Чем старый дядя Шалва сможет достойно ответить на такие щедрые пожелания! Мой дом - ваш дом, будьте всегда в нем желанными гостями! Счастья и благополучия вам и вашей семье!

Когда со взаимными любезностями, продолжавшимися ещё два или три бокала, которые приходилось пить до дна (против чего, впрочем, я ничуть не возражал), было покончено, я наконец, перешел к делу.

Шалва Зурабович (после одного из тостов потребовавший, чтобы я называл его просто дядя Шалва) внимательно, целых два раза перечитал мои листки, нацепив на нос очки, потом вернул мне всю пачку и сказал:

– Спасибо, Виталий. Я приму к сведению.

– Можете оставить себе, - предложил я.
– У меня есть ещё копия.

– Зачем мне? Это же не официальный документ, нет? Моему слову поверят больше, чем листам бумаги.

– И что вы намерены делать?
– спросил я осторожно.

– Ничего, дорогой Виталий!
– развел он руками.
– Ничего!

– Но... Здесь же недвусмысленно говорится... И потом, то, что я сам сегодня слышал и видел в городе...

– А чего вы от меня ждете? Чтобы я отдал приказ - все бросать, сниматься с насиженных мест? Исход на родину за одну ночь? Вы преувеличиваете мое влияние. Земляки прислушиваются ко мне, когда я говорю дело, но у меня нет над ними абсолютной власти. А чеченцы, армяне, азербайджанцы - для них я вообще не авторитет. А если вы будете советовать нам запереть покрепче двери и лечь спать с ружьем у изголовья - я вам отвечу: все мои разумные земляки делают так каждую ночь. Что делать, жестокая жизнь, жестокая реальность. Кто пренебрегал этим правилом, тех уже нет с нами. И мы будем защищаться. Каждый из нас дорого продаст свою жизнь, даже если нам суждено погибнуть. Но в конце концов, какая смерть почетнее для мужчины - немощным страцем в постели или на поле боя?

– Но ведь как раз этого добивается Орел! Чтобы началась стрельба, чтобы появился повод ввести войска... А ведь тогда вас тоже не пощадят! Отправьте из города хотя бы ваших женщин и детей!

– Слишком поздно, Виталий. Слишком поздно. Я ценю ваше благородство, но вы опоздали. По моим сведениям, на дорогах уже стоят заставы. Из города никого не выпускают. И поделать уже ничего нельзя. Будем молиться Богу и уповать на свою твердую руку и мужество.

Я встал.

– Ну, как знаете. Мое дело - сообщить. Спасибо вам за все, мы пойдем.

Дядя Шалва снова заговорил в селектор, и появился тот грузин, который провожал нас по дому.

– Реваз! Проводи гостей и отвези их в город. Заходите ещё к дяде Шалве, милости просим... Если живы будем, - добавил он.
– А если какие проблемы будут, не стесняйтесь, обращайтесь ко мне, помогу чем смогу. Ух, какую красивую жену нашел, Виталий!
– и с этими словами он обнял Ирку и поцеловал в губы.
– Береги её, а то отобью!

Ирка засмеялась и сама поцеловала старика в щеку. Я только хмыкнул.