Когда тело говорит НЕТ. Цена скрытого стресса
Шрифт:
Одним из неизлечимо больных пациентов под моей опекой был мужчина средних лет, главный управляющий компанией, которая продавала акульи хрящи как лекарство от рака. К моменту его поступления в наше отделение недавно диагностированный у него самого рак успел распространиться по всему телу. Он продолжал есть акульи хрящи почти до последнего своего дня, но не потому, что все еще верил в их эффективность. Они гадко пахли — отвратительный запах можно было почувствовать даже на расстоянии, — а об их вкусе можно только догадываться. «Я их ненавижу, — сказал он мне, — но мой бизнес-партнер будет сильно разочарован, если я перестану их есть». Я убедил его, что у него есть полное право прожить свои последние дни, не неся ответственности за чужое разочарование.
Сказать, что на развитие болезней может влиять то, как люди привыкли жить, — значит затронуть очень щекотливую тему. Связь между поведением и последующей болезнью, например в случае курения и рака легких,
«Отношение к болезни и смерти как к личной неудаче — это особенно неуместная форма обвинения больного, — говорилось в выпуске «Медицинского журнала Новой Англии» 1985 года. — На пациентов, которые и так уже несут тяжелое бремя болезни, нельзя возлагать еще и ответственность за ее исход».
Мы вернемся к этому неприятном вопросу о предполагаемых обвинениях пациента. Пока я лишь хочу отметить, что речь идет вовсе не об обвинениях больного или личной неудаче. Подобные термины только омрачают общую картину. Как мы увидим, говорить об обвинении — помимо моральной несостоятельности — совершенно необоснованно с научной точки зрения.
В «Медицинском журнале Новой Англии» были перепутаны обвинение и ответственность. В то время как все мы боимся обвинений, мы хотели бы быть более ответственными, то есть иметь возможность осознанно отвечать на обстоятельства нашей жизни, а не просто реагировать на них. Мы хотим иметь влияние на свою собственную жизнь: быть в ней главными и уметь принимать адекватные решения, если дело касается нас самих. Подлинной ответственности не бывает без осознанности. Одна из слабых сторон западного медицинского подхода состоит в том, что мы наделили врача абсолютным авторитетом, пациент же при этом зачастую является лишь получателем лечения или препарата. У людей отняли возможность брать на себя настоящую ответственность. Никого нельзя обвинять в том, что его настигла болезнь или смерть. Это в любой момент может случиться с любым из нас, но чем больше мы узнаём о себе, тем дальше уходим от позиции пассивной жертвы.
Связь тела и сознания нужно видеть не только для понимания болезни, но и для поддержания здоровья. Доктор Роберт Мондер с психиатрического факультета Университета Торонто написал работу о взаимодействии тела и сознания при болезни. «Попытки определить и решить проблему стресса, — сказал он мне в интервью, — скорее будут способствовать здоровью, чем игнорирование этой проблемы». В процессе лечения любая информация, любое зерно истины может сыграть решающую роль. Если между эмоциями и физиологией существует связь, не рассказывать о ней людям — значит лишать их мощного лечебного средства.
Здесь мы сталкиваемся с несовершенством языка. Даже говорить о связи тела и сознания — значит подразумевать, что это две отдельные сущности, которые как-то между собой связаны. В жизни же нет такого разделения: нет сознания вне тела и нет тела без сознания. Для передачи реального положения вещей было предложено слово «майндбоди» — «тело-сознание».
Однако даже для Запада понятие «майндбоди» не совсем новое. В одном из диалогов Платона Сократ цитирует критику фракийского врача в адрес его греческих коллег: «По этой причине лекарства от многих болезней неведомы эллинским врачам, они несведущи в отношении целого. Отделение сознания от тела — большая ошибка наших дней во врачевании человеческого тела». Нельзя отделить сознание от тела — об этом сказал Сократ почти за две с половиной тысячи лет до появления психоневроиммуноэндокринологии!
При написании книги «Когда тело говорит „нет“» я не только убедился в некоторых идеях, впервые высказанных мной в статье о склеродермии у Мэри. Я многое узнал и проникся огромным уважением к работе сотен врачей, ученых, физиологов и исследователей, прокладывавших путь по неизученной территории «тела-сознания». Работа над этой книгой также стала для меня внутренним исследованием того, как я подавляю свои собственные эмоции. К этому меня подтолкнул вопрос советника Онкологического общества Британской Колумбии, куда я отправился с целью исследовать роль подавления эмоций в развитии рака. Многим людям с онкологией, казалось, было свойственно машинальное отрицание психической или физической боли и таких неудобных эмоций, как гнев, печаль или неприятие. «А что лично вас связывает с этим вопросом? — спросил меня советник. — Чем эта
тема вас привлекает?»Этот вопрос напомнил мне о событии семилетней давности. Однажды вечером я приехал в дом престарелых навестить мою семидесятишестилетнюю мать, которая там жила. У нее была прогрессирующая мышечная дистрофия, наследственная в нашем роду болезнь — атрофия мышц. Не будучи в состоянии даже сидеть без посторонней помощи, она больше не могла жить дома. Трое ее сыновей и их семьи регулярно навещали ее до самой смерти, наступившей, когда я только начинал работу над этой книгой.
Я немного прихрамывал, идя по коридору дома престарелых. В то утро мне сделали операцию по восстановлению разорванного хряща в колене — последствия игнорирования мною того, что тело сообщало мне на языке боли каждый раз, когда я совершал пробежку по цементному покрытию. Открыв дверь в комнату матери, я пошел к ее кровати поздороваться, непроизвольно изменив походку на нормальную и непринужденную. Желание скрыть хромоту не было сознательным, я это сделал, сам того не понимая. Только позже я задумался, что именно подтолкнуло меня к этому ненужному поступку — ненужному, потому что моя мать спокойно бы восприняла тот факт, что ее пятидесятидвухлетний сын прихрамывает через сутки после операции.
Так что же произошло? Непроизвольный порыв защитить мать от своей боли, даже в такой безобидной ситуации, был глубоко запрограммированным рефлексом, который не имел отношения к реальным потребностям. Это подавление было воспоминанием — воспроизведением модели поведения, отпечатавшейся в моем развивавшемся мозге еще до того, как я мог ее осознать.
Я был ребенком, пережившим нацистский геноцид. Почти весь первый год моей жизни прошел в Будапеште в условиях нацистской оккупации. Дедушка и бабушка моей матери были убиты в Освенциме, когда мне было пять месяцев; мою тетю также депортировали, и мы больше о ней ничего не слышали; мой отец находился в рабочем батальоне на принудительной службе в немецкой и венгерской армиях. Мы с мамой едва пережили несколько месяцев в будапештском гетто. Ей пришлось оставить меня на несколько недель, потому что это был единственный способ спасти меня от верной смерти от голода или болезни. Не нужно большого воображения, чтобы понять, что при ее душевном состоянии, в условиях ежедневно переживаемого нечеловеческого стресса, у моей мамы редко находились силы для того, чтобы уделить ребенку внимание, необходимое ему для усвоения чувства безопасности и любви. Более того, мать рассказала мне, что в течение многих дней она чувствовала такое отчаяние, что лишь необходимость заботиться обо мне заставляла ее подниматься с постели. Я рано усвоил, что внимание нужно заслужить, что я должен как можно меньше обременять маму и что тревогу и боль лучше всего сдерживать.
При здоровом взаимодействии матери и ребенка мать в состоянии проявлять к ребенку любовь, которую тот не должен как бы то ни было заслуживать. Моя мать не могла дать мне такую безусловную любовь, и поскольку она не была святой, велика вероятность того, что ей это не вполне удалось бы даже в отсутствие тех ужасов, которые обрушились на нашу семью.
Именно в этих обстоятельствах я стал защитником своей матери — стал оберегать ее прежде всего от своей собственной боли. То, что возникло как непроизвольная защитная детская реакция, со временем переросло в устоявшийся тип личности, который пятьдесят один год спустя по-прежнему вынуждал меня прятать от матери малейший физический дискомфорт.
Я не думал о книге «Когда тело говорит „нет“» с этой точки зрения. Она была задумана как интеллектуальный поиск, исследование интересной теории, которое помогло бы объяснить природу здоровья и болезни человека. Я не был первым, кто отправился в этот путь, но ведь всегда можно обнаружить что-то новое. Вопрос советника заставил меня увидеть проблему эмоционального подавления в моей собственной жизни. Сокрытие хромоты, как я потом понял, было лишь одним его маленьким примером.
Таким образом, в этой книге я описываю не только то, что узнал от других или о чем прочитал в медицинских журналах, но и то, что наблюдал в самом себе. Механизмы подавления свойственны всем. Мы все в какой-то степени отрицаем и предаем себя, чаще всего способами, которые осознаем не больше, чем я, когда «решил» скрыть свою хромоту. В том, что касается здоровья, мы отличаемся чаще всего лишь разной степенью факторов, предрасполагающих к развитию болезни, таких, например, как наследственность или вредное воздействие окружающей среды. Поэтому, демонстрируя, что подавление эмоций является основной причиной стресса и важным условием возникновения болезни, я не укоряю других за то, что «они сами сделали себя больными». Цель этой книги — способствовать образованию и исцелению, а не усугублять обвинения и стыд, которых в нашей культуре и так переизбыток. Возможно, я слишком чувствителен к теме обвинения, но ведь таково большинство людей. Стыд — самая сильная из негативных эмоций, это чувство, которого мы хотим избежать почти любой ценой. К сожалению, покорный страх перед стыдом ослабляет нашу способность видеть реальность.