Когда улетают журавли

И вот он вышел. Ба-а-атюшки вы мои! Князь с картины, да и только. И какой же ветерок-попуток занес его в Бакмасиху?

Артист был старый, но чистый, свежий, волосы блескучие, цвета крупчатой соли, костюм и ботинки что ворона крыло, а рубаха — аж глаза слезятся, если долго смотреть на нее, а под горлом, крылья расправив, сидит большущая бабочка-махаон.

Артист поздоровался, низко поклонился, как в церкви, и сразу ошарашил:

— Кто мне даст сто рублей?

Люди оцепенели, будто попавшие в ловушку. Кажется, и дышать перестали, пока артист выжидал несколько секунд. Первым стал пробираться к двери дед Михеев.

— Ку-у-да? — шепотом встретил его Яков. Он и сам был встревожен. — Куда от коллектива?

— Заманили, — озирался дед. — Хуже агентов: те бумажки в долг преподносят, а этому сотенную наличными. Ловко.

За Михеевым поднялись другие, каждый норовил протолкнуться к двери первым.

— Товарищи, дорогие, мне сотня нужна минут на десять. Покажу номер и верну.

— А ну, садитесь, язви вас! — загородил Яков двери. — Фокус с сотенной покажет и квита.

Учительница хохотала. Она заранее знала, для чего артисту сотня. Гришка сидел рядом с невестой, улыбался, а Манька готова была разреветься: ей было жаль земляков.

— Что ты смеешься, Софья Михайловна? Нешто можно над народом смеяться?

— Правильно, девушка, — улыбнулся Маньке артист. — Я ехал к вам не смеяться, а просвещать. Как зовут тебя? Маня? — Артист поклонился одной Маньке. — Спасибо тебе, Маня.

«Господи, за что он?» — горела от стыда Манька. За что спасибо-то ей, Маньке, от такого человека? И тут Гришка повернулся, посмотрел так ласково, и не было человека счастливей Маньки в эту минуту в Бакмасихе.

Сотню не нашли. Кто-то предложил складчину, но нужна была целая бумажка. А сто рублей в Бакмасихе и в складчину не наскребли бы. У учительницы малость водились деньжонки, но она не предложила, и у нее не попросили: больно спесива, в особицу живет.

— Можа, тридцатку? — спросил Яков артиста.

— Конечно. — Артист понял, что и тридцатка здесь — великие деньги.

Пока Яков ходил за тридцаткой, артист говорил о том, чтобы ему не верили, что он здесь будет показывать, что это его искусство, а не колдовство.

— Как не замечаете полета пули, так и не заметите движения моих рук: так моментально я вас обману.

— Рука-то небось не пуля, попробуй оммани, — будто пригрозила бабка Оленичиха.

— Убедитесь, — сказал артист, принимая у Якова тридцатку. — Мне нужен ассистент из публики.

Люди завозились, оглядывая друг друга.

— Нету у нас этакого.

— Да любой из вас. Помогал чтоб.

— Гришка, иди подсоби. Ты в Германии был, сможешь.

Гришка поломался в меру и зашел на помост:

— Что делать-то?

— Прочитай помер тридцатки хозяину, пусть запишет.

Яков записал номер углем на стене, артист взял тридцатку, вложил в проверенный Гришкой пустой конверт и зажег.

Жена Якова с вывертом ущипнула мужа за бок.

— Гад ты, выскочка, — зашипела, — башку размозжу, падла!

— Не кипи, свою отдаст, — потел Яков. Но когда артист объявил другой номер представления и послал Гришку за картошкой к полной корзине, Яков, натянуто улыбаясь, попросил. — Деньги-то возверни, товарищ хороший.

— Верну, не беспокойтесь, — ловко срезал макушку картошки.

— Вот жизнь. Пых тридцатку. Горб поломал бы, так… — возмущалась публика.

— Да не сжег он деньги! — вступилась за артиста Манька. — Что вы человеку не верите.

— Хошь верь, хошь нет, а деньги спалил.

Из среза картошины показалась, завозилась головка червяка.

— Выдерни зубами. — Артист протянул Гришке руку с картошкой.

— Не-е, — мотнул Гришка головой.

— Выдерни, не интеллигенец! — требовали зрители.

Гришка выдернул, выплюнул на пол. Артист поднял червяка, помял, развернул — тридцатка! Номер прочел — Якова!

— Сатана, тьфу, тьфу, — крестилась Оленичиха.

— Ловок! Прокурат! — восхищались зрители.

Артист поклонился, а Гришка — рядом, улыбающийся, счастливый. Манька гордилась им: он тоже приобщен к тайнам фокусов. Но когда артист взял длинное шило и стал подносить к Гришкиной щеке, Манька напряглась, побледнела.

— Не давайся, Гриша! — невольно вырвалось у нее.

Люди, увлеченные зрелищем, не слышали ее крика, только артист бросил на Маньку цепкий, улыбчивый взгляд; ничего, мол, — да учительница не смотрела на сцену, а с интересом и ненавистью разглядывала Манькино лицо. Вот Манька вся подалась вперед, готовая кинуться, оградить Гришку от беды: как ни верти, а страшно — шило-то. Шило с хрустом вошло в щеку, конец из другой показался. Артист выдернул шило — Гришка улыбался.

— Ох-ох! — вздохнули зрители.

— Твою матушку, — сокрушался Яков. — Пырнул, и хоть бы хрен! — Он забыл о воздержанности, что явно помешает его авторитету всезнающего человека.

Шумно вывалили из школы. Гришка ушел провожать учительницу.

Манька сидела на лавочке у дома, Затихла, уснула Бакмасиха, только светило окно бобыля Мишки-пастуха. Сам он в лугах ночует со стадом, а это не спит артист, определенный к Мишке на ночлег. Не уходила спать Манька. Себе не сознавалась в том, что ждет, когда пойдет Гришка от учительницы домой. Вот и темнеет, идет. Сердце тук-тук, тук-тук. Не услышал бы Гришка.

— Маня, ты что не спишь?

— Тебя жду.

Гришка часто затягивается цигаркой, высвечивает лицо.

— Не надо, Маня, беды бы не нажить. Софья брюхатая уже… — Тук-тук, тук-тук. Гришкины ли шаги? Манькино ли сердце? А звезды июльские падают, а может, это небо слезы роняет, плачет по Манькиной судьбе?

Огонек светит — артист не спит. Зачем Манька идет на огонек?

В хате у Мишки пусто, окна без занавесок. Видит Манька; лампа на грубом столе, артист сидит за столом, седую голову положил на ладони. Не спит, будто в окно смотрит; а что увидишь? Тьма, тьма.

Петухи прокричали первые, громко прокричали, и опять тишина. Артист не шевельнется, глаза открытые, и Манька стоит в тени, смотрит на него. Если за полночь одинокий человек не спит, значит, неладно у него на душе, болит душа, сон отгоняет.

«Что я делаю, что делаю?» — твердит мысленно Манька, а руки ищут в потемках скобу. Двери сильно скрипят. Стоит, освещенная, за порогом. Артист поворачивает голову, смотрит удивленно. Поднялся тяжело, взял за руку, посадил против себя на лавку:

— Что с тобой, Маня? Почему не спишь?