Когда возвращается радуга. Книга 1

Это не трудно, когда ты, волею судьбы, неболтлива.

Глава 2

Северянка Мэгги, или, как её на первых порах называли в Серале, Красноголовая кормилица Мэг попала в рабство в неполные двадцать лет.

В те времена пираты заплывали на северные побережья часто. После заключения мирного договора между Франкией и Испанией, а потом и Бриттанией, каперы потеряли поддержку монархов и вынуждены были заняться вольным промыслом. Кануло в Лету время, когда на обвинения и угрозы со стороны испанских капитанов – да и просто подвернувшихся под жадную руку торговцев, независимо от флага на судне – «джентльмены удачи» предъявляли королевский патент и считали себя защищёнными Его Величеством Вильямом, поскольку часть добычи шла непосредственно в казну. Прошли золотые времена, когда склады негоциантов в Плимуте, основной базе «морских псов», от которых не было житья дряхлеющему испанскому льву, ломились от гвоздики и перца, бразильского дерева и амбры, шелков и драгоценностей, старых вин и сахара; а в тёмных лавках по соседству можно было по смешной цене разжиться драгоценностями, снятыми с убитых, бархатными и шёлковыми камзолами с плохо смытыми следами крови. Честные каперы как-то одномоментно превратились в грязных пиратов, которых любой порядочный торговец, оказавшийся сильнее и увёртливее в абордаже, имел право повесить тут же, на рее, без суда и следствия, ибо состав преступления был налицо. Да и какой суд в открытом море? А занимать место в трюме, тратить припасы и драгоценную воду на убийц и воров, чтобы довести их до присяжных в ближайшем порту, где их всё равно вздёрнут – такую благотворительность редко кто себе позволял. Тем более что и отношение судейских к «джентльменам» резко переменилось. Если ранее от имеющих патент каперов кормились сотни комиссионеров, кабатчиков, весёлых домов и притонов, и, разумеется, нечистые на руку шерифы и судьи – то сейчас конфискат у осуждённых за морской разбор шёл в казну через руки тех же судей и шерифов, без, так сказать, оттока на сторону.

Грабить в море становилось делом опасным и неприбыльным.

Но на пиратском рынке появилась иная ценность, которой пока можно было разжиться малой кровью, а барыш получить неслыханный. Расцветающая Османская империя возводила дворцы и мечети, казармы и медресе, рыла каналы и орошала пустыни, где, как по мановению волшебной палочки, зеленели сады. Нужны были люди и рабочие руки. Во дворцах и Сералях роскошные залы пустовали в ожидании красавиц и их служанок и евнухов. Хозяйки в домах попроще с нетерпением ждали дешёвых рабов… Рабов!

А на северных побережьях так много крохотных незащищённых деревушек, до которых никому нет дела, особенно если главы кланов грызутся меж собой, и им не до присмотра за своими же крестьянами и рыбаками. Две-три удачных рейда – и трюм бывшего «морского пса» забит живым товаром. Кого-то оставят для собственного пользования, но большая часть благополучно доедет до места сбыта. Конечно, благополучно, ибо чёрная кость неприхотлива, выдержит и тесноту вонючего трюма, и бурду из лохани, подаваемую раз в день, и болтанку в шторм… Двое из десяти точно сдохнут по дороге, но из «чёрного» товара с берегов Африки, говорят, доплывает всего половина, так что – останется с чего поживиться.

Особенно если среди добычи попадались девственницы и дети. Этих на кораблях содержали особо, и даже кормили получше, чтобы довезти в целости и сохранности.

Мэг была замужем. И не очень красива. От участи матросской грелки, коей не избежали несколько её землячек, и от дурной болезни, могущей вслед за тем последовать – это если останется жива! – её спасла лишь заметная к тому времени беременность. Брюхатые тоже были в фаворе: купить практически за одну цену двоих рабов считалось у хозяев очень выгодным. Поэтому до Стамбула она добралась лишь исхудавшей, ибо кусок не лез в горло от беспрестанной тошноты, да издёрганной. Позади оставались смерти родных и пожар, сожравший деревню, куда она и приехала-то из города на неделю – навестить мать с отцом… Впереди – неизвестность. Угодить в наложницы из-за некрасивости и возраста не светило, выкупа ждать не от кого, да и кому она нужна? Оставалось лишь уповать на хороших хозяев и милосердие Божие, которое, говорят, не оставляет добрых христиан нигде, куда бы ни закинула злая судьба.

Первой же ночью на суше, в Стамбульском портовом бараке для сортировки рабов, куда их согнали помыться и отдохнуть перед завтрашними смотринами, она родила мёртвого сына. И не знала, рыдать ли от горя или радоваться, что мальчик попал в рай, не успев изведать мучений. В ад для некрещёных младенцев она не верила, ибо невинной душе там делать нечего. Торговец, её временный хозяин, велев убрать трупик ребёнка, огорчённо поцокал языком, но пощупал набухшие от прибывающего молока груди рабыни – не побрезговал! – и выставил-таки её на торги. Откормив и отпоив за три дня и дождавшись, когда сойдут тёмные круги под глазами. Женщина-лекарка, под надзором которой она находилась всё это время, строго-настрого следила, чтобы чужеземка сцеживала молоко, не допуская перегорания, и то и дело смазывала ей соски от возможных трещин.

Рыжая Мэг прятала злые слёзы и твердила сама себе, что нипочём не станет выкармливать неизвестно чьего младенца, лучше придушит в колыбели, и пусть её казнят. Сколько раз от тоски хотела в дороге наложить на себя руки, да удерживало сознание, что грех, что так со своими и на том свете не встретится. А казнят, да ещё иноверцы – сразу полетит душа в рай… Про возможно загубленную душу чужого дитяти она старалась не думать.

Её купили. Долго везли в какой-то тёмной душной колымаге с решетчатыми окнами, вместе с молоденькими перепуганными девушками, которых сразу же по прибытии в необъятный, как Мэг показалось, город-дворец куда-то увели, а её отправили мыться, париться, на осмотр к очередной лекарице, потом к пожилому мужчине-лекарю… К великому облегчению ирландки, тот заговорил с ней на бриттском наречии, и Мэг едва не зарыдала от счастья, даже забыв на какое-то время о мрачных планах. Хоть одна душа нашлась, которая понимает и что-то расскажет о её дальнейшей судьбе! Когда её нарядили в шелка и атлас, она оторопела. Её, рабыню? Хоть и стыдно было напяливать шальвары, пусть и прикрытые потом кафтаном, хоть верхняя кофта с почти открытой грудью не давала лишний раз вздохнуть без опаски – она сообразила, что одежда эта, пусть и срамная, стоит очень дорого. Как и туфли с загнутыми носками, расшитые бисером и серебром. А когда к ней приставили девушку-бриттанку и объявили, что вот эта Сара – её личная служанка, голова вообще пошла кругом. Что происходит? Её ни с кем не спутали? Или… Она тогда аж похолодела от испуга. Не принесут ли её в жертву какому-нибудь божку? Кто их знает, этих иноверцев, какие у них обычаи…

Но тот же добрый лекарь, табиб по-здешнему, терпеливо растолковал, что бояться ей нечего. Что жить она здесь будет очень хорошо, ибо купили её не для кого-нибудь, а для любимой икбал, то есть фаворитки великого Баязеда, которая только-только родила девочку, и, хоть готова была сама кормить её грудью – султан не разрешил, дабы не портилась красота любимицы. Вот и понадобилась кормилица. И не какая-нибудь. Как это часто бывает у рожениц, икбал затосковала, и даже крошечная дочка не могла излечить её от печали. Поэтому-то, дабы гнев повелителя не пал на нерадивых слуг, капа-агасы – глава белых евнухов, решил порадовать госпожу рабыней-соотечественницей. А придя на невольничий рынок, понял, что Аллах воистину благоволит им всем – и госпоже, и ему, а заодно и той красноволосой, недавно родившей невольнице, выставленной на торги как возможная кормилица. Ведь она, по счастливейшему стечению обстоятельств, оказалась родом из далёкой Ирландии, отчизны прекрасной Найрият.

И вот тут сердце Мэг дрогнуло. Не она ли просила Творца о милости? Как ещё расценивать это неслыханное везение? И если Всевышний сохранил ей жизнь и привёл сюда, в безопасное место, в сытость и покой, ведь покормить младенца – невелик труд, значит, и впрямь, он её не оставил даже здесь, среди чужих людей чужой речи, чужих и страшных обычаев.

А уж когда увидела ярко-рыжую гриву будущей госпожи и зелёные в крапинку глаза, точь-в-точь как у старшей погибшей сестры – поняла: да, не оставил. Она с радостью умрёт за эту девушку. Почему-то даже родившую, давно не невинную, её, Найрият, бывшую Эйлин О’Рейли хотелось называть именно девушкой, столько в ней было чистоты.

В ней и в Ирис. Они стали её домом, её жизнью. Её любовью.

И когда там, во дворе, заполненном янычарами Хромца, она завопила, увидев Ирис в лапах свирепого воина:

– Это моя девочка! Моя дочка!

…она кричала чистую правду.

***

В топочной было жарко, но не влажно, поэтому Мэг сегодня не кашляла. Здесь всего лишь подбрасывались сухие поленья в громадные топки под закрытыми ёмкостями, из которых по латунным трубам вода поступала сперва в большие ванны банных залов, а уж оттуда, разбавляемая холодной из других труб, шла в бассейны и фонтаны. Их по всему хаммаму журчало великое множество: и пристенных, для малых омовений, где вода поэтично переливалась из одной переполненной чаши в другую, и бьющих высокими звонкими струями, дарящими прохладу после жаркой парной. Отделанных мрамором и керамикой, глазурью и мозаикой, припрятанных в укромных нишах и красующихся в центрах залов, подставляющих бордюры прекрасным одалискам, любившим погружать в тёплую ароматизированную воду то точёные ступни, то изящные кисти, украшенные кольцами…

Много воды, порой много пара… всего, что в последнее время делало жизнь Северянки Мэг невыносимой, отзываясь в изношенных лёгких хрипеньем, бульканьем, вызывая приступы тяжёлого надсадного кашля, хвала Всевышнему – пока без кровохарканья, иначе не быть ей здесь, не видеться больше с Ирис. От безнадёжно больных рабынь в Серале избавлялись быстро и «гуманно» – переводя в городскую больницу для бедных. Или продавая за бесценок. Валиде-султан страшно боялась заразы, а потому при первых признаках заболеваний среди прислуги создавались целые банные отряды, нещадно парившие и отмывающие заболевших и тех, кто жил рядом, с мылом – не душистым, а едким, с серой и дёгтем. Пропаривались и окуривались целебными травами помещения, постели, одежда. Действительно больные изолировались, еду им подавали через специальное окошко в дверях, не приближаясь, дабы не дышать одним с ними воздухом.

Возможно, эти меры были правильными. Но вот только лечить таких бедолаг особо не лечили. Оставляли гору снадобий, рекомендованных табибами, и предоставляли несчастных своей судьбе. Флигель или домик закрывался снаружи, и засов снимался лишь спустя неделю, достаточную, как тогда считалось, либо для выздоровления, либо для умирания.

Молодые, как правило, выживали.

Но Мэг, которой шёл уже тридцать шестой год, молодой не считалась. К тому же, болезнь, которую она скрывала до поры до времени, как могла, исподволь подтачивала и старила её, отнимая с каждым днём силы и пригибая к земле. Это ухоженные гаремные дивы замирали в одной поре, изощряясь в сохранении красоты и молодости. А женщины, занятые на чёрной работе, старились быстро.