Когда вырастали крылья

Что ж, мистер Томас Морган, я продолжу спор, который мы начали еще в конторе «Амторга» на Пятой авеню. В вашей индустриальной Америке я многим восхищался. Но никогда не забывал, что поважнее потрясающих небоскребов, широких автомобильных магистралей, до блеска вылизанных автомобилей. Ваш переводчик хотел нас поразить, когда сказал об одном хозяине фирмы: «Он стоит полтора миллиона долларов». И не понятно было вам, почему такая аттестация нас забавляла. Мы вас другим поразим. Через год советский грабарь увидит шагающий экскаватор Уралмаша - таких экскаваторов будет много на наших стройках. Еще через год пустим конвейеры на моторостроительных заводах. Не блохою, которую подковал тульский кузнец, нет - мы удивим вас первоклассными самолетами, институтами, конструкторскими бюро. В наших светлых и чистых цехах будут трудиться тысячи мастеров-умельцев.

В Москве вы видели наш авиационный завод и вели деловые беседы со специалистами. Но при этом вы оставались в полном неведении о природе нашего строя, нашего образа жизни, характера советских людей. В Нью-Йорке вы навязывали мне свою примитивную философию. Дескать, бизнес есть бизнес, он сближает людей, а человек всегда остается человеком, и ему присуще извечное желание обогатиться. Благие намерения, мол, в любом смертном уживаются с врожденными пороками. И все - от бога.

Я усомнился тогда в вашей искренности: неужели верите в эту галиматью? А вечером слушал ваш гимн, ваш молебен: «Америка, Америка, да хранит тебя господь!» Зачем лицемерите, уповая на бога? Чтобы удержать свое богатство и узаконить бесправие, вы строите дредноуты, авиаматки, бомбардировщики. Наш гимн провозглашает неизбежный приход нового мира. Наш гимн сулит людям [139] не рай на небесах, а счастье на земле. Пока еще наш грабарь кряхтит, орудуя лопатой, но обратите внимание, Томас Морган, - он уже не может жить не для людей… Наши дети унаследуют не только материальные богатства, но и те идеалы, что не отливаются в золото, не вмещаются в сейфы, не продаются и не покупаются. Не кривите рот, мистер Морган! Придет время, и оно вынудит вас на новые признания.

А пока должен признаться, не столь уж вы наивны в своих расчетах на несовершенство человеческой натуры. Ох, до чего цепки, до чего яростно живучи инстинкты и привычки, которые старый мир веками насаждал. Мистер Морган, директор фирмы «Кертисс-Райт», тая злорадство в споре со мной, вы могли бы сейчас похлопать по плечу директора советского завода. Вы бы даже ему посочувствовали: «За что тебя, беднягу, судить? Ты - настоящий делец! Неважно как, но твой завод дал три лишних мотора. Хвала тебе! Ты хотел прославиться и получить премию? А кому этого не хочется? Это же так естественно!»

Лжете, мистер Томас Морган! Десятками примеров могу доказать, что для нас этот случай противоестественный. Но почему он так меня встревожил?

Двенадцать лет назад на Восточном фронте, под Озинками, бородатый мужик, куриловец, грозил мне расправой. Ему сказали, что коммунисты покушаются на его село, дом, землю. И он кричал: «Мой, мое, моя!» Он готов был, не хуже Колчака, перегрызть любому горло, только бы отстоять свое добро. Что общего между тем мужиком и нынешним директором завода, из-за которого идет у нас спор? А то, что мы называем психологией собственника. Откуда она в нем - в советском директоре? Почему мы ее замечали, как по недомыслию (а это прощалось) или из ложных патриотических побуждений (а это не осуждалось) директор хвастал: «Мой завод!», «Мой коллектив». И вот он уже стал забывать, что служит не тому, кому шлет победные рапорты и от кого ждет премии. Завод рос, набирал силу, и мы терпели честолюбие директора. А оно породило ложь, обман. Извечные пороки человеческой натуры? Но мы никогда с ними не примиримся. Изменяя мир, мы и сами изменяемся.

Вы, мистер Морган, хотите видеть Америку лишь такой, какая она есть. «Америка, Америка, да хранит тебя [140] господь!» Бога, как вы знаете, мы отвергаем. Уважаем вашу деловитость, ценим вашу практичность. Но этого нам мало. Научимся строить заводы и машины не хуже ваших. Нам и этого мало! Во сто крат важнее для нас возвысить человека - честного, бескорыстного борца за народное счастье».

Партия коммунистов тем и сильна, что отвергает слепую веру. В негласном споре с мистером Томасом Морганом Петру Ионовичу все ясно. Такой же ясности хотел он сейчас в споре с самим собой.

Два с половиной года назад, когда с необычайной торжественностью отмечали пятидесятилетие Сталина, самый близкий друг Петра Ионовича спросил его: «Позволил бы Ленин, чтобы его так возвысили?» Речь шла о статье, где все победы Красной Армии на фронтах гражданской войны приписывали Сталину, поскольку самыми решающими, по утверждению автора статьи, оказывались как раз те участки фронтов, на которых Сталин побывал. Историю минувшей войны Петр Ионович и его друг знали не по статьям, не по учебникам - они ее сами творили как солдаты партии, как командармы и комиссары. Они считали себя учениками и соратниками полководца Фрунзе, и Петр Ионович в свою очередь задал другу вопрос: «Что сказал бы Михаил Васильевич по поводу статьи «Сталин и Красная Армия»?

Уже тогда искали они ответа на естественно возникающий вопрос, и ответ как будто сам напрашивался. Партия верит в неисчерпаемые силы народа, а народ верит своей партии. Сталин подвергался яростным нападкам троцкистов, на возглавляемый им Центральный Комитет партии до сих пор ведут атаки Зиновьев, Бухарин, Партия не может допустить, чтобы авторитет ее руководителя был ими поколеблен, этот авторитет надо оберегать. Все это, бесспорно, справедливо. Но разве можно в угоду вождю приспосабливать историю к его, вождя, биографии?

Тревогу заглушить можно, если по горло занят работой. Да и не имел Петр Ионович склонности к теоретизированию. Он всегда жаждал дела, прекрасно себя чувствовал среди людей, любящих авиацию и самозабвенно преданных ей. Центральный Комитет партии, возглавляемый Сталиным, относился к авиаторам с ревностным вниманием. Петр Ионович не забыл, как на одном совещании [141] Сталин сказал: «Для авиации ничего не пожалеем». Так оно и было. Слов на ветер Сталин не бросал.

«Нет, - твердо решил Петр Ионович, - не надо терзать себя сомнениями. Потомки нас рассудят. Они все учтут, ошибки и промахи, а судить о нас будут все же по нашим делам. Они не забудут и суровое время, в котором мы жили. А сейчас - Серго прав - надо работать».

Не пошел Петр Ионович в комендатуру Кремля. И писать никому не стал. В то утро он успел до начала занятий в наркомате соснуть часок-другой, и этого было достаточно, чтобы явиться в Главное управление, как всегда, бодрым, уверенным, спокойным.

–  Доброе утро, Клавдия Александровна, - приветливо поздоровался он с секретарем Озеровой.
– Нуте-с, какие ждут нас дела?

* * *

Баранову исполнилось сорок лет.

День рождения совпал с празднованием пятнадцатилетия Октября, и на торжественном собрании работников авиационной промышленности в Большом театре, куда были приглашены представители ВВС, Осоавиахима и научных учреждений, юбиляру вручили адрес: «Мы хотим перед лицом всей советской общественности засвидетельствовать твои заслуги». И, перечислив их, пожелали юбиляру «на долгие годы обеспечить крепкое большевистское руководство дорогим для всех нас делом».

Самой наглядной и убедительной иллюстрацией этого дела был первомайский воздушный парад 1932 года. В тот день над Красной площадью прошли в четком строю сотни самолетов, и все - новейшего советского производства. Москвичи увидели уже не один, а девятку самых больших в мире сухопутных самолетов ТБ-3, за ними следовали девяносто ТБ-1 и еще большее количество истребителей. А назавтра Баранов встретился с участниками воздушного парада на приеме в Кремле.

–  Погодите, еще не такие машины будут!
– говорил летчикам Баранов.
– Любовался с трибуны вашим полетом. Молодцы! Но, когда вы пролетали над Красной площадью, больше всего меня взволновала радость людей. Вы не слышали, какой гул стоял над площадью, - он заглушил рокот ваших моторов. Вы не видели, как навстречу вам взметнулись сотни шапок… Любит народ свою авиацию, и нет для нас ничего дороже этой любви. [142]

3

Была в дореволюционной Москве мастерская Меллера. В 1909 году ее расширили и переоборудовали для сборки самолетов «Блерио» и заодно - велосипедов «Дукс». Московские старожилы помнят, как на месте «Дукса» появился завод «Авиахим». Эта «техническая эволюция» заняла пятнадцать лет.