Когда загорится свет

— Да, да, Марченко человек порядочный, но какой-то такой, знаете… нежизненный, — говорили они. — Вот Волчин, тот, бывало, все найдет… Из-под земли достанет!

— Не для всех, — с возмущением огрызался Алексей.

— Разумеется, не для всех… Каждый добивается своей выгоды. Как же иначе жить?

— Зря вы волнуетесь, Алексей Михайлович, теперь везде так, — осторожно успокаивал его Розанов.

— Я не понимаю. Вы же вот не крадете, хотя могли бы. Почему же вы оправдываете других?

— Я не оправдываю, только что поделаешь, если это так!

— Вовсе не так. И хуже всего то, что люди к этому привыкли. Бандита, который кого-нибудь ограбит, расстреливают, а к человеку, систематически грабящему государство, относятся со снисходительной улыбкой. Нет, нет, это должно кончиться…

Когда из контор и учреждений Алексей возвращался на свою работу, ему дышалось легче. Женщины таскали кирпич, работали на прессе и кранах. Сновал взад и вперед Евдоким, влюбленными глазами глядя на свою красавицу, которая день от дня подымалась, росла, меняла облик. Тихо и организованно работал Розанов, и все такие же золотые руки были у мастера Фабюка. Еще прибавились молодые техники, которых дали в помощь. Они не думали о том, что их пальтишки подбиты ветром, что сапоги давно требуют подметок, не думали о пайках, о талонах — они думали только об электростанции. Таких людей он встречал ежедневно и на вокзале, где разгружали доски и стальные балки, и на заводах, выполнявших заказы на детали для электростанции, и на складах. Но Волчин все же существовал, несмотря на то, что сидел теперь в тюрьме. Весьма похожие на него субъекты мелькали, проникали повсюду, лезли кверху, устраивались на теплых местечках, обволакивали людей своими услугами, своей помощью, своим добродушием и организовали подпольную систему воровства и грабежа, хитро стирая границы между честным и нечестным, границы между своим и чужим.

От них приходилось отмахиваться, как от назойливо жужжащих мух. Они были липкие, они льнули. Минутами Алексею казалось, что он мог бы убивать, если б не верил, что это пройдет. Пройдет как война, как наводнение, как пожар. Рассеется, развеется с ветром под чистым, могучим дыханием жизни. Лопнет, как нарыв, не оставив на теле никаких следов.

— Знаешь, Люда, — начал он, очнувшись от задумчивости, когда Людмила однажды вечером поставила перед ним тарелку бульона. И тотчас же поймал себя на этом: «Ведь я говорю ей «Люда», как раньше…»

Он замолк и поднял на нее глаза. Людмила смотрела вопросительно, в руках у нее была шумовка. Он заметил, что у нее круги под глазами и вся она какая-то маленькая, утомленная, постаревшая.

Он осторожно протянул руку.

— Положи эту ложку, присядь тут. Знаешь, Люда, я давно хотел… Ведь это же бессмысленно, ты знаешь.

— Что, Алексей?

Он смотрел в сторону. Свет лампы маленьким, круглым солнцем отражался в бульоне. Устремив глаза на эту колышущуюся точку, он тихо сказал:

— Все как-то не так вышло… И все это было так не нужно. Ты же знаешь…

— Что знаю?

Голос был глухой, сдавленный. Он неловко положил руку на ее ладонь. Рука дрогнула, она была холодна, совершенно холодна.

— …что я люблю тебя, Люда, что я всегда любил тебя.

Он не смел поднять глаз. Его ужаснуло ее молчание. Почему она ничего не отвечает, почему ничего не говорит. Что теперь будет? Быть может, он ошибся тогда — там, во дворе электростанции? Быть может, это вовсе не так? И вдруг почувствовал, что она положила лоб на его руки. Лоб был тоже холодный. Еще ничего не соображая, он увидел, что ее спина сотрясается от сдерживаемых рыданий, и на его руку капнула теплая влага. Впервые в жизни он видел ее плачущей, и это глубоко взволновало его.

— Люда, что ты?

Он обнял ее и даже удивился, какая она маленькая. Как девочка. Плечо было теплое, и, наклонив голову, он коснулся губами ее волос. Они пахли прежним, знакомым запахом, легким и неуловимым.

— Люда!

— Да, да, Алексей.

— Не плачь, не плачь…

— Это ничего, Алексей, ты не обращай внимания… Это ничего, ничего.

Она с усилием улыбнулась сквозь слезы. Он крепко обнял ее другой рукой, снизу на него взглянули голубые глаза с коричневыми крапинками.

— Видишь ли, Люда, я уже давно хотел… Надо поговорить.

— Нет, нет, Алексей, все уже хорошо, все хорошо, не надо ни о чем говорить, ничего не надо вспоминать… Считай, что ты только сегодня приехал, слышишь? Сегодня вернулся — и все хорошо. Алексей, ох, как хорошо…

— А как же с разводом? — плутовато улыбнулся он. Она положила ему пальцы на губы.

— Мы ведь условились, что ты приехал сегодня. Ничего еще не было, ничего не было. Зачем вспоминать? Так лучше.

— Ничего не было… Было очень многое, Люда.

— Но теперь мы будем говорить только о том, что было настоящее, что чего-то стоило, что останется, хорошо? Не будем, Алексей, вспоминать, — в конце концов все это было так глупо, и оба мы были виноваты, так зачем же?

— Хорошо, Люда, я приехал только сегодня. Ну-ка, покажись, как ты выглядишь, я уж так давно, так давно тебя не видел!

— Не стоит смотреть, Алексей! Теперь будет иначе. Тогда и посмотришь, ладно?

— Нет, любимая, ты все та же, ты всегда та же. Помнишь, как ты меня тогда отчитывала за Катю? Как назывались эти цветы?

— Где? — не поняла она.

— Ну там, в парке, на скамейке, такие красные?

— Ах да, канны…

— Ведь я уже тогда любил тебя, Люда.

— Ну, уж и тогда…

— Да, да, уже тогда, Люда… Да, канны, конечно… Тогда я подумал, что ты можешь быть чем-то очень важным в моей жизни. А оказалось больше: ты моя жизнь.

— Алексей!

— И вот мы снова вместе, моя любимая. Чего же ты опять плачешь?

— Ничего, Алексей… Так как-то…

— Не нужно… Ведь все уже хорошо, все хорошо, правда?

— Да, да, Алексей.

Ей хотелось еще и еще повторять его имя. Громко, отчетливо: Алексей, Алексей. Это имя касалось губ сладостным, давно забытым и все же вечно живущим в сердце поцелуем. Таков был Алексей. Она искала прежнее местечко на его плече, куда привыкла склонять голову, местечко, с которого можно было видеть черные ресницы Алексея. Знакомое пожатие руки, когда пальцы покоились в его сильной руке, переплетаясь с ее тонкими пальцами. Вот он и нашелся, вернулся — прежний Алексей: он был все тот же, до мельчайших подробностей, тот же, что и прежде, до тех дурных дней, которые неведомо откуда пришли, неведомо почему так долго длились.

— Мы были страшно глупы, Алексей, — сказала она вдруг с таким глубоким удивлением, что Алексей засмеялся.

Теперь, глядя на нее вблизи, он ясно видел меты, оставленные временем и трудными днями. В светлых густых волосах, пушистое обилие которых так восхищало его, — седая прядка; она шире, чем ему тогда показалось. И на лбу между бровями появилась прямая четкая морщинка — новая черта, которой раньше не было. И щеки потеряли прежнюю персиковую свежесть, прежний, девичий овал. Но как раз это и наполняло его новой, незнакомой нежностью и делало Людмилу еще более близкой, любимой и своей. Как знать, быть может, если бы эти годы прошли для нее бесследно, если бы она была такая же, как прежде, и цвела непобедимым здоровьем, буйной пышной молодостью, им было бы труднее найти друг друга. Он чувствовал, как беспокойно колотится у его плеча ее сердце. Оно билось громко, неровно и, по мере того как он гладил ее волосы, постепенно успокаивалось, затихало, переходило на ровный, правильный ритм.