Когда закончилась нефть

Я обернулся и попятился, сдернул с плеча карабин.

— Как там тебя… Вовка… Стой.

Медведь издал едва слышное ворчание. Он приближался медленно. Выступал из мрака, как растущий за бортом судна гигантский айсберг. Я представил, как мы выглядим со стороны — крохотный человек с карабином и огромный хищник — гора сала и мышц, способный растерзать любого полюсного обитателя.

Шатров, может, и мнил себя дрессировщиком этих животных, но я-то знал, что, если белый медведь голоден, его не остановит никакая сердечная привязанность. Намерения зверя были очевидны — он собирался меня сожрать.

Вскинув карабин, я спустил курок. Грохнул выстрел, и еще один следом, приклад ударил в плечо. Раненый медведь с диким ревом ринулся вперед.

Последнее, что я увидел, — оскаленная звериная пасть с клочьями коричневой пены и крохотные злые глазки, все в следах нефтяных потеков.

Ирина Комиссарова ТОЧКА НЕВОЗВРАТА

На новоприбывших не обращали внимания. Они стояли у входа плотной серой кучкой — тесно прилепившись друг к другу.

Илья скользнул по их лицам взглядом и снова закрыл глаза. Затравленность делает всех похожими: точка-точка-запятая, грубо сформованная глина; искаженный образ, утраченное подобие. Когда-то человеческие физиономии умели отображать кучу разных вещей в тысяче разных комбинаций и потому казались разными. А сейчас остались только страх и тупая животная тоска, и разнообразие исчезло. Одна харя на всех: миллионы деревянных солдат, ать-два, ать-два.

Взвыла сирена — раздирающая, на пределе выносимости. Воздух и зубы завибрировали.

Сигнал к началу смены. Деревянные солдаты, насаженные на вертел сирены, потянулись из барака.

Новенькие сжались, будто ожидая удара.

— Вещи в угол, сами на выход, — коротко бросил Илья, неожиданно сжалившись. — Койку потом займете.

Группа послушно качнулась влево, завозилась, пристраивая к стене тощие мешки. На серых спинах выгнулась белая «тета» — как у идущих впереди, как у Ильи. Как у всех. Клеймо принадлежности.

Он вышагнул из барака. Сирена смолкла.

— Шевелись, гниль! — Визгливый голос Нимаэля кнутом взлетел над головами.

От взмаха тяжелых крыльев взметнулись волосы на затылке.

— Не вертеть башкой, не хлопать варежкой!

Двухметровый норвежец Эйнар хрипло взвыл и схватился за плечо. Под пальцами расползалось красное пятно. Нимаэль гортанно заклекотал и в два рывка крыльев перенесся далеко вперед, нацеливая когти на кого-то другого.

Эйнару молча передали чистую тряпку. Он, морщась, высвободил руку из рукава и на ходу кое-как замотал рану. Ему помогли завязать узел.

— До свадьбы заживет, — буркнул Вась-Вась, и Илья с трудом подавил желание заржать в голос. Отчего-то фраза показалась смешной до коликов.

Песок скрипел под ногами. Низко зависшее над горизонтом солнце казалось маленьким, с копейку. Ржавые облака тянулись рваными лентами через все небо. Острый густой запах, пропитавший каждый миллиметр пространства, уже давно не привлекал к себе внимания, став привычным, и, тем не менее, постоянно ощущался — почти на вкус. Запах был частью мира, средой обитания ареала «тета». За пределами лагерей нефти давно не было. А здесь была.

Откуда?

Оттуда.

…На построение новенькие ожидаемо опоздали. Нимаэль скучливо, без особенного задора, исполосовал им спины и определил в штрафбригаду. Туда же отправились два мексиканца (нарушение режима) и черномазый детина хрен знает откуда родом (попытка побега).

Илья облегченно перевел дух: нарушений за ним не числилось, но Нимаэль легко мог домонаться и без причины. «Намерение больше деяния, — шипел он затверженное, ненавидяще щуря желтые змеиные глаза и скалясь. — Намерение дороже деяния. Знаешь, чего ты стоишь, тварь?»

Лучшим способом вытравить из себя намерения была апатия. Любой старожил умел завертываться в нее, как в кокон. Отсутствие интереса, отсутствие эмоций, отсутствие воли к жизни — лучше никаких стремлений, чем стремления неправедные. Тренированные буддисты справлялись с этим лучше прочих. Илья, напротив, испытывал определенные сложности. Вась-Вась учил:

— Ты, Илюха, не думай. Гаси мысль, как лампочку.

— Любую? — злобно спрашивал Илья.

— Постороннюю, — спокойно объяснял Вась-Вась. — Пошла посторонняя, скользи мимо, не зацепляйся. Вроде как засыпай.

Что-то в этом было. Во всяком случае, худо-бедно приспосабливаться Илья потихоньку начал. А первые несколько месяцев из штрафников не вылезал: нутро горело огнем, обожженная дыхалка не впускала воздух. Еле ноги передвигал.

— Ничего, — утешал Вась-Вась, — черняшкой блевать, это дело терпимое. Шахтеров, вон, углем срать заставляют; кровища рекой, жопа в клочья. Благодари, что ты в нефтянке.

Кого благодарить — не уточнял. Это так, фигура речи…

— Илай, — прошептал Эйнар, тыча Илью под ребра. — Колеса нужны?

Вот что было удобно, так это обратное смешение языков. В мультинациональном пространстве лагеря без единого средства общения было не обойтись. «Если бы его не существовало, его стоило бы придумать», как-то так.

Илья, не оборачиваясь, отрицательно мотнул головой.

— Грибы еще есть, — не отставал Эйнар. — Немного. Бери.

Илья снова хотел отказаться, Но передумал. Кто знает, когда в следующий раз удастся пополнить запас.

— Грибов бы взял, — пробормотал он вполголоса.

Нимаэль резко повернул к ним морду. Ноздри его жадно раздувались, вынюхивая намерения.Илья уставился в песок, потушил мысли. Как лампочки.

Нимаэль взмыл вверх.

— К насосам, шваль!

Блестящие бока гигантских цистерн слепили глаза отраженным рассветным золотом. Когда-то черным золотом люди называли нефть. И ошибочно считали этот капитал своим. За ошибки, как известно, приходится платить.

— Ты, Илюха, дурачок, — бесстрастно сказал Вась-Вась, увязая в глубоком песке. — Ты все перестроиться никак не можешь, по-старому рассчитываешь. На войне как на войне, слыхал такое?