Когда закончится декабрь…

Сегодня полностью насладиться утренними упражнениями по очищению организма не удалось, потому что в самый интересный момент запел телефон. Он трезвонил и трезвонил, замолкая на мгновение и оживая тут же, требуя срочного внимания.

Глаша, недовольно переступив с ноги на ногу, дернула рукой, стряхивая поток воды и, вытащив руку наружу, взяла трубку:

– Да?

В трубке сначала что-то потрескивало, а потом донеслось с трудом разбираемое:

– Глашенька! Это Серафима Васильевна.

– Слушаю, – удивленно округлила глаза Глаша.

Серафима Васильевна, заведующая библиотекой, где уже лет десять работала Глафира, просто так никогда не звонила. Она ценила свое время, была строга и бескомпромиссна, и если уж позволила себе так рано побеспокоить сотрудницу, значит, что-то действительно случилось.

В трубке трещало и попискивало, но Глаша расслышала просьбу выйти на работу во вторую смену.

– Серафима Васильевна, я же сегодня выходная, – забыв о субординации, возмутилась Глаша.

– Глафира, нужно, – голос заведующий из мягкого карамельного стал металлическим. – Это производственная необходимость.

Глаша, чувствуя, как капельки воды, остывая, стекают по мокрой спине, поежилась.

– Но и на прошлой неделе случилась такая же необходимость! Вы помните? Почему всегда я?

Серафима Васильевна, шумно вдохнув порцию воздуха, видно, приготовилась к очередной атаке, но Глаша, устав топтаться в мокрой ванне сердито буркнула:

– Хорошо. Приеду.

Радостное утреннее настроение прощально махнуло рукой. Замотав мокрую голову полотенцем, Глаша вышла в коридор и, испуганно ойкнув, посмотрела на собаку, лежащую на коврике у самого входа.

– Господи! А про тебя-то я совсем забыла! Тебя же вывести надо, да?

Собака поднялась ей навстречу, радостно зашевелила ушами.

– Хочешь гулять? – улыбнулась Глафира и вдруг увидела на доске приколотую записку.

У них с мамой давным-давно так повелось: если что-то надо было сообщить, то они, уходя из дома, вешали у входа записку. Для этих целей Вера Павловна лет десять назад приобрела магнитную доску, повесила ее на простенок у входа и с удовольствием пользовалась, оставляя дочери, любящей поспать, всяческие указания.

Этот способ общения они обожали. Иногда Глаша, провинившись, могла написать просто: «Мама, прости» или «Не сердись на глупую дочь», а мать очень часто писала: «Люблю мое рыжее солнце» или «Не ешь булки!»

Сегодня записка гласила: «Федора выводила. Он оказался разумным существом. Покормила его кашей (вообще-то понятия не имею, что едят собаки!). Забери вещи из химчистки. И не забудь отвести Федора к ветеринару – нам только инфекций каких-нибудь не хватало! Целую. Мама. P. S. И перестань есть булки!»

– Мне это нравится. Про булки-то она не позабыла, – удивленно хмыкнула Глаша и подмигнула собаке. – Ветеринар отменяется. У меня сегодня, оказывается, работа!

День покатился. Первый день декабря. Первый день грядущей зимы.

Уже давно началась пора мягких пледов и шерстяных носков. Особого остро-пряного воздуха по утрам, чуть с горчинкой, как свежезаваренный кофе. А теперь добавилась пора колючего снега и хмурых, низких рваных облаков, огненной заледенелой рябины и хрупкой оголенности деревьев.

В декабре ты вдруг становишься более задумчивым и умиротворенным. И легкая ноябрьская грусть по утрам вдруг делается по-декабрьски густой и тяжелой. И ты отчего-то тоскуешь по вечерам. И хочется долго молчать, застыв у окна, в которое колотится замерзший ветер, или глядеть на огонь, присев у старой бабушкиной печки. И хочется вспоминать былое, и плакать, и любить… Любить безоглядно, нежно и преданно…

Глаше думать о вдруг объявившейся зиме было некогда. Торопливо покидав в свою огромную бездонную сумку, которую мама называла нищенской котомкой, все необходимое, Глаша погладила собаку по голове.

– Извини, Федор, сегодня не до тебя.

Она понеслась к автобусной остановке, на ходу откусывая прихваченный из дома мятный пряник. Втиснувшись в автобус, Глаша несколько раз подергала плечами, потолкалась, выставляя локти, освободила себе жизненное пространство и, вставив в уши новомодные наушники, затихла. Очевидно, на ее лице отразилось что-то неожиданное, потому что сидящая напротив пожилая дама, без всякого стеснения рассматривающая Глашу, вдруг обеспокоенно дернула ее за полу пальто.

– Женщина, что там? Плохие новости?

Глаша вопроса не услышала, но отреагировала на дерганье. Вытащив из уха один наушник, она нахмурилась:

– Что?

– Что за манера у нынешней молодежи отвечать вопросом на вопрос? – пожилая дама сердито свела брови.

– Я не слышала, о чем вы спросили, – пожала плечами Глаша.

– Плохо, что не слышали! Вы теперь вообще ничего не слышите. Заткнете уши и бредете по жизни как во сне.

Глафира растерянно уставилась на нее, не понимая причины раздражения, но, стоящий рядом с Глашей молодой мужчина добродушно подмигнул, кивнув на даму.

– Ей, видно, не с кем поговорить. Не обращайте внимания.

Глаша, вздохнув, вернула наушник в ухо и, демонстративно отвернувшись от противной пассажирки, принялась спокойно дослушивать «Солнечный удар» Бунина.

Уже у самого входа в библиотеку зазвонил телефон. Чертыхаясь, запыхавшаяся Глаша достала его и, увидев на экране имя подруги, застонала.

– О, нет! Не сейчас… – она все же ответила. – Женька, мне некогда!

На другом конце провода подруга что-то говорила, но Глаша не вслушивалась.

– Все, все, все, – выпалила она. – Все новости вечером. Люблю. Целую.

Она дала отбой, уже предчувствуя вечернюю головомойку.

Глава 3

Глафира Сергеевна Машкова в этом году отпраздновала свой тридцать пятый день рождения. В юбилейный день, проснувшись чуть свет, она озабоченно села в кровати, подложив подушку под спину, и задумалась.

«Тридцать пять! Катастрофа! Столько лет прожила, а ничего доброго не нажила. Не зря мама всегда говорит, что я – настоящая черепаха: медленно хожу, медленно думаю, медленно ем… – Глаша вздохнула. – Вот, наверное, и счастье мое черепашье такое же медлительное, не торопится. Где-то тянется, останавливается, зевает и отдыхает».