Коглин
Шрифт:
— Потому что Чикаго — новый город, джентльмены. Пожар начисто выжег его историю, а заодно и его нравственные ценности . [26] А Нью-Йорк слишком плотно заселен, слишком беспорядочно растет, в нем слишком много приезжих. Там и сейчас-то не удается поддерживать порядок. Но Бостон, — он поднял бокал и отпил, свет заиграл на стекле, — Бостон — город небольшой, новые веяния его не коснулись. Бостон понимает, что значит общее благо, понимает естественный ход вещей, что и говорить. — Он поднял руку с бокалом. — За наш прекрасный город, джентльмены. За старую потаскуху.
26
Имеется
Они чокнулись, и Дэнни заметил, что отец улыбается ему, скорее глазами, чем губами. Поведение Томаса Коглина менялось стремительно, и следовало почаще напоминать себе, что все это — грани одного и того же человека, всегда уверенного, что он действует во имя общего блага. Томас Коглин был слугой общего блага. Его торговым представителем, распорядителем его парадов; он шествовал в первых рядах погребальной процессии, когда хоронили павших друзей общего блага, он ободрял его колеблющихся союзников.
Но Дэнни всю жизнь задавался вопросом: что же такое это общее благо? Оно как-то было связано с верностью, с мужской честью, которая превыше всего? С долгом? Внешне это общее благо неизбежно мирилось с протестантизмом аристократии, в Бостоне именуемой «браминами», но внутренне, по своему духу, оставалось резко антипротестантским. И оно было против цветных, ибо здесь принимали как данность, что ирландцы являются настоящими североевропейцами, неоспоримо белыми, белыми, как луна в полнолуние, и ведь никто не обещал, что места за столом хватит для всех наций, главное, чтобы для ирландцев приберегли последний стул, прежде чем дверь захлопнется. А самое главное (насколько понимал Дэнни) — тем, кто публично олицетворяет «общее благо», в частной жизни дозволены некоторые отклонения от правил.
Отец спросил его:
— Слышал про Общество латышских рабочих в Роксбери? [27]
— Про «латышей»? — Дэнни вдруг заметил, что Чарльз Стидмен внимательно наблюдает за ним, сидя у окна. — Это группа рабочих-социалистов, в основном в ней русские и латышские иммигранты.
— А как насчет Народной рабочей партии? — осведомился Эдди Маккенна.
Дэнни кивнул:
— Базируются в Маттапане . [28] Коммунисты.
— А Союз социальной справедливости?
27
Роксбери — эмигрантский пригород Бостона (позже вошел в состав города).
28
Маттапан — район Бостона, в описываемое время — на окраине города.
— Это что, проверка? — поинтересовался Дэнни.
Никто не ответил; все просто смотрели на него пристально и серьезно.
Он вздохнул:
— Насколько мне известно, Союз социальной справедливости — это главным образом кафешные интеллектуалы из Восточной Европы. Категорически против войны.
— Против всего на свете, — добавил Эдди Маккенна. — По большей части против Америки. Все это — большевистские «крыши», их финансирует сам Ленин. Цель — устроить беспорядки в нашем городе.
— Беспорядков мы не любим, видишь ли, — заметил отец.
— А галлеанисты? — спросил Мадиган. — Слышал о таких?
Дэнни снова почувствовал, что все изучающе смотрят
на него.— Галлеанисты, — ответил он, стараясь умерить раздражение в голосе, — это последователи Луиджи Галлеани . [29] Они анархисты, против любого правительства, любой частной собственности.
— И как ты к ним относишься? — поинтересовался Клод Месплед.
— К ярым галлеанистам? К тем, кто бросает бомбы? — уточнил Дэнни. — Они террористы.
29
Галлеани Луиджи (1861–1931) — американский анархист.
— Не только к террористам, — произнес Эдди Маккенна. — Ко всем радикалам.
Дэнни пожал плечами:
— Красные не особенно мне досаждают. Мне кажется, по большей части они безобидные. Они печатают свои газетки, а ночами слишком много пьют и беспокоят соседей, когда принимаются громко петь про Троцкого и Россию.
— Судя по всему, в последнее время положение изменилось, — заметил Эдди. — До нас дошли слухи.
— О чем?
— О планах крупномасштабного мятежа, который будет сопряжен с актами насилия.
— Когда это ожидается? И что именно? — спросил Дэнни.
Отец покачал головой:
— Эту информацию не позволено разглашать без крайней необходимости, а тебе пока нет необходимости ее знать.
— В свое время узнаешь. — Эдди Маккенна одарил его широкой улыбкой. — Мы планируем операцию, которая должна сорвать планы радикалов, Дэн. И нам нужно твердо знать, на чьей ты стороне.
— Ага, — пробормотал Дэнни, еще не уяснив себе, к чему они клонят.
Томас Коглин откинулся назад, в сумрак, сигара в его пальцах потухла.
— Нужно, чтобы ты сообщал нам, что происходит в клубе.
— В каком клубе?
Коглин-старший нахмурился.
— В Бостонском клубе? — Дэнни взглянул на Эдди Маккенну. — В нашем профсоюзе?
— Это не профсоюз, — возразил Маккенна. — Он лишь пытается им быть.
— И мы не можем этого допустить, — вставил отец. — Мы полицейские, Эйден, а не простые трудящиеся. Мы должны придерживаться принципов.
— Каких принципов? — спросил Дэнни. — «К чертям рабочих»? — Он еще раз обвел глазами комнату, всех этих мужчин, собравшихся тут в воскресный денек. Его взгляд упал на Стидмена. — А у вас в этом деле какой интерес?
Стидмен мягко улыбнулся:
— Интерес?
Дэнни кивнул:
— Я просто стараюсь понять, что вы-то здесь делаете.
Стидмен побагровел, скосил глаза на сигару, челюсть у него тяжело задвигалась.
Вступил Томас Коглин:
— Эйден, не следует говорить со старшими в таком тоне. Не следует…
— Я здесь, — Стидмен поднял на него взгляд, — потому что рабочие этой страны забыли свое место. Они забыли, мой юный мистер Коглин, что находятся на службе у тех, кто платит им жалованье и кормит их семьи. Вы знаете, к чему могут привести всего десять дней забастовки? Всего десять дней?
Дэнни пожал плечами.
— Они могут привести к тому, что средний бизнес начнет банкротиться. А массовые банкротства вызывают обрушение рынка. Кредиторы теряют деньги. Много денег. И им приходится сокращать собственный бизнес тоже. Банки теряют деньги, вкладчики теряют деньги, их компании теряют деньги, гибнут предприятия, в итоге забастовщики все равно теряют работу. Поэтому сама идея профсоюза имеет в основе своей червоточину, поэтому не пристало разумным людям обсуждать ее в приличном обществе. — Стидмен отпил бренди. — Я ответил на ваш вопрос, юноша?