Кока

Из-за стены накатила новая волна визгов и стуков – теперь колчерукий учитель гонял всю семью.

Лясик поискал глазами по стенам. Снял самурайский меч и застучал рукоятью по батарее:

– Эй, завязывай, Ливингстон хренов! Хватит, не то вторую руку откромсаю!..

Туземцы на трёх экранах взялись за громадные трубки, набили их какой-то массой и закурили, передавая друг другу.

– Дикари, а кайф понимают! – одобрил Кока.

Лясик отозвался:

– Да уж поумнее нас с тобой в этом деле будут.

Помолчали. За стеной тоже стихло.

– Вот ты спрашиваешь, когда я был в Совке. А знаешь, мне опасно часто туда ездить, – сказал Лясик. – У меня там оживает детский шиз, навязчивые идеи – сделать какую-нибудь несуразную гласную гадость, типа дать увесистого пинка старушке на улице! Или громко испустить газы в театре в самый минорный момент! Или выбить из рук официанта полный поднос! Или сорвать с какой-нибудь матроны блузку! Запустить яичницей в повара! Плюнуть на блестящую лысину на эскалаторе! Высморкаться в чью-нибудь тарелку!

– Ничего себе! – удивился Кока. – Ты что, делал такое?

Лясик приосанился:

– Разок дал под зад одному хмырю. Впрочем, что в этом плохого – дать под зад хмырю?.. Но тянет, тянет на что-то скандальное, из героя – в изгоя… В общем, стараюсь не рисковать и ездить пореже. А зачем? И отсюда всё хорошо видно и слышно. Разворуют всё – и точка. – Лясик поболтал в руке стакан с остатками воды. – Не эта ли вода, в которой мыл свои грязные руки Пилат? Насчёт правды у него были проблемы… Да и у кого их нет? Рты у политиков полны лжи. Знаешь, в Древнем Китае был такой своеобразный детектор лжи, эдакий Полиграф Маодзедунович – во время допроса подозреваемому совали в рот горсть риса. Если после допроса рис был влажен, взбухший – всё в порядке, парень не врёт. А вот если рис был сух – значит, у подозреваемого рот пересох от вранья и волнения, и дорога ему – на плаху. Вот если нашему правительству напихать во рты сей злак, то он не то что сух останется – в опилки превратится! Демагоги на лгунах скачут, прохвостами под хвост подгоняют! Это добром не кончится! Мы опять, как и сто, и двести, и триста лет назад, попрёмся по своей “особой” загадочной колее и упрёмся, как всегда, в кучу навоза, в помойную яму, но будет уже поздно.

За стеной заклубился новый виток скандала, понеслись взвизги, рассыпались осколки битой посуды.

– Дай-ка по кумполу этому остолопу! Мне лень вставать!

Кока с опаской потянулся за самурайским мечом, но, не решившись взять, без затей задубасил кулаком в стену: “Эй! У! Э!” – отчего на него со стрекотом посыпались пустые вешалки, скучавшие на гвоздях в ожидании своих будущих матерчатых оболочек.

– Легче, Кокоша, стену снесёшь! Нужен нам сейчас бешеный однорукий гамадрил? Где же Баран? Сколько сейчас? – обернулся Лясик на шикарные стенные часы Seiko, тоже в каком-то бутике волшебным образом упавшие в сумку Лясика. – Пора бы принцу явиться на бал, а то Золушка заждалась!

Раздался звонок.

Они бросились к дверям, но это пришёл за шмотками дружок-сосед, марокканец Хасан. Кока разочарованно уселся на диван, а Лясик начал показывать товар. Хасан тощ, худ и лысоват, с хорьковой мордочкой. Постоянно скалился в щербатой улыбке и ворошил юркими верткими пальцами одежду. Лясик тихо пояснил Коке, что Хасану надо ехать на родину, в Марокко, куда он обычно отвозит дорогие вещи, купленные у Лясика за треть цены, а из Марокко везёт в тайнике в Амстердам несколько кило отборного пластилина – себе, братьям, на продажу. А гашиш на месте, в Марокко, в горах Атласа, заготавливает лично дедушка Хасана восьмидесяти лет. Сам Хасан пытался склонить Лясика к обмену шмоток на шмаль, но Лясик был к конопле равнодушен, считая её глупостью и свинством.

– А что, в Марокко ходят только в вещах из бутиков? – не понял Кока. – И почему у своих земляков-воров он не покупает?

– А я кто? Не вор? – обиделся Лясик. – Притом арабы не могут воровать дорогие вещи, их сразу секут в бутиках, у них на их чёрных бородатых мордах написано, что они воры, а я – сам понимаешь, белый человек…

Он разрешил Хасану рыться по картонам.

– Cela, ira bien `a ma grande-m`ere, car elle aime avoir chaud [6] , – бормотал марроканец по-французски, рассматривая и ощупывая лыжный костюм от Diesel. – Cela, est pour ma soeur, Esma! [7] – Поднимал на просвет блузку с узором, похожим на арабскую вязь. – Cela, est pour mon grand-p`ere [8] , – повертел в руках мелкокалиберный приёмничек, чтобы дедушка в Марокко мог повесить его на ближайший куст конопли – под музыку веселее работается в поле.

6

Это бабушке подойдёт, она тёплое любит (фр.).

7

Это сестре Эсме (фр.).

8

Это – дедушке (фр.).

Галантный французский язык звучал в устах плешивого араба слишком возвышенно, отчего сам араб казался ручным и неопасным.

Две пары плетёных мокасин отложены для племянников – пусть гуляют по Касабланке как люди. Маме Хасан выбрал тёплую шаль, а другой сестре – самые дорогие духи, штабелями стоящие под столом.

На всех вещах – бирки и цены, так что стоимость высчитать просто: сложить все цены и разделить на три. Вопрос вызвал только дедушкин приёмничек, бывший без цены, но Лясик великодушно согласился на тридцатку. Вышло где-то под триста гульденов.

С обезьяньими ужимками и прибаутками Хасан расплатился, подарил Лясику кусочек гашиша (барским жестом передаренный Коке), запихнул вещи в пакеты и ушёл, гружённый, как мул.

– Лиса Хасан. Василий Колбасилий. Рабы – не мы. Арабы – рабы. Мама мыла раму. Рама мыла маму. Рамаяна! – бормотал Лясик, с отвращением допивая стоялую воду из грязного стакана, а Кока с возбуждением внюхивался в кусочек желтовато-бежевого вещества, похожего на пластилин. Запах крепок и терпок, бьёт в нос струёй.

– А у него ещё есть? – осторожно спросил он.

– Что? Курево? У Хасана? А как же! Он этим существует.

– Знал бы раньше – не накупил бы трухи, – сокрушённо показал Кока свою неудачную покупку.

Лясик холодно пробежался взглядом по брусочку:

– М-да-с… Дерьмо-с, невооружённым взглядом видно-с… Нет, у Хасана всегда – первый сорт. Дедушка саморучно для всей семьи заготавливает. Надо будет – звони, Хасан безотказен. Перевернул всё, чёрт аллахский… На, возьми! – Подобрев ни с того ни с сего, Лясик протянул Коке стогульденовую фальшивую купюру. – И из шмоток выбери что-нибудь себе. Тебе ничего не нужно? – начал он показывать Коке рубашки и майки, но Кока, спрятав купюру, отмахивался:

– Нет, спасибо, зачем мне… Благодарю! Это раньше я пижонил, а сейчас – плевать. А у тебя ещё фальшаки остались? Дай пару штук, попытаю счастья.

Лясик скептически сощурился, ногой открыл ящик тумбочки:

– Бери! Но они на этот раз не того… не особенно удались…

Кока пощупал шуршащие стогульденовые купюры, которые даже на ощупь были нехороши – слишком тонки. Он спрятал несколько штук в карман, мало, впрочем, надеясь их разменять.

Лясик бросил ему на ходу:

– Бери чего хочешь! – ушёл в кухню за чаем, а Кока, вспомнив, как лишайная кошка Кесси тёрлась о его штанины, решил выбрать себе джинсы и начал рыться в вещах, которые до того уже основательно перерыл Хасан.

3. Курьер из ада

Так прошло полчаса. Кока вяло ворошил джинсы – искал свой размер. Брал, примеривал, прикладывая к поясу.

Вдруг негромко стукнула входная дверь.

– Это чего такого, тюр [9] открыт? Обана! Шмон был, нет? – удивлённо затоптался на пороге здоровенный мужик, оглядывая раскардаш. – Салам!

– Салам, салам, дорогой, алейкум вассалам! – Лясик кинулся усаживать мужика в кресло: Баран пришёл, бог пришёл!

Бог здоров и мощен, как бык. С головы до ног упакован в спортивный “Адидас” с генеральскими лампасами. Голова квадратна, коротко стрижен, лицо безмятежно, на пальцах – безобразные серебряные перстни с черепами.

9

От T"ur – дверь (нем.).