Кокардас и Паспуаль

Вопреки предположениям мясника, он и не подумал заняться приготовлениями к ужину. Впрочем, в его маленькой мансарде пожарить мясо было бы просто не на чем, а сам Лагардер успел плотно поесть еще до визита в кафе «Прокоп», где ему предстояло играть роль тщедушного студента.

Но мясо было куплено не зря. У Лагардера имелся товарищ с очень хорошим аппетитом – не случайно для него был припасен такой огромный кусок. Сотрапезник этот был необычным, ибо Анри держал его в той самой котомке, о которой мы уже как-то упоминали. В настоящий момент холщовый мешок буквально ходил ходуном – очевидно, странное существо почуяло запах мяса. Но Лагардер не торопился удовлетворить законное желание своего спутника – прежде чем выпустить того из мешка, он тщательно проверил, надежно ли закрывает ключ замочную скважину. Поскольку наш герой проявляет такую заботу о сохранении тайны, то и мы пока воздержимся от объяснений. Единственное, что можно сказать читателю: час спустя граф спал крепким сном, равно как и его спутник – о чем неопровержимо свидетельствовала полная неподвижность холщовой котомки.

Однако в Неверском дворце Морфей появиться не спешил: Кокардас и Паспуаль, несмотря на все треволнения этого трудного дня, никак не могли заснуть. Лежа в постелях, они тщетно призывали милосердный сон снизойти к их усталости. Стоило одному смежить веки, как второй тут же изгонял легкую еще дрему громким восклицанием.

– Радость-то какая, лысенький! – раздавался вдруг голос Кокардаса. – Вернулся наш Лагардер…

– Черт возьми, мой благородный друг! Я уже засыпал…

– Да как же ты можешь спать? Подумай, ведь Маленький Парижанин уже мог бы быть здесь, и мадемуазель Аврора не мучилась бы. Наверное, тоже не спала бы, как и мы…

– Да разве сейчас она спит? Ах, дьявольщина, да ведь она наверняка льет горькие слезы в подушку…

– Неужели она так сокрушается?

– Ах, Кокардас, сразу видно, что ничего ты не понимаешь в любящем женском сердце…

В голосе чувствительного нормандца прозвучал горький укор. Оба мастера настолько живо представили себе плачущую Аврору, что от волнения сами едва не прослезились.

Брат Амабль тяжело вздохнул:

– Быть может, и Матюрина оплакивает меня в безмолвии ночи… Где же она, бедная моя Матюрина?

Хотя гасконец относился с величайшим презрением ко всем сердечным порывам, в данную минуту он не счел возможным взывать к разуму друга. Какое-то время оба молчали; по щеке нормандца уже поползла непрошеная слеза, когда Кокардас вдруг воскликнул:

– Черт побери! Мы нежимся здесь на мягких матрасах, а вот он где теперь, как ты думаешь?

– Откуда же мне знать…

– А следовало бы, лысенький! – сурово произнес гасконец, возмущенный легкомыслием влюбленного друга. – По улицам Парижа ходить небезопасно, и нам нужно было бы сопровождать его.

– Он сам приказал нам уйти… Если мы будем ходить за ним, его сразу же узнают…

Это логическое возражение не произвело никакого впечатления на пылкого южанина.

– Дьявол меня разрази! Ты всегда найдешь, что сказать, Амабль! Но я, по правде говоря, не понимаю, зачем он скрывается, когда мог бы ходить по Парижу с высоко поднятой головой, как и подобает дворянину… да еще такому, кто стоит сразу вслед за регентом.

– Ему лучше знать, что он делает, Кокардас.

Тот собирался возразить и на это замечание, но внезапно приподнялся на постели и стал прислушиваться.

– Что это с тобой? – спросил нормандец.

– Мне показалось, что за дверью послышался какой-то шорох.

– Да ты спишь наяву! Во дворце не найти никого, кто бы бодрствовал…

Тем не менее, и брат Паспуаль затаил дыхание, чтобы лучше слышать, но кругом было тихо. Разговор возобновился, однако теперь гасконец завел речь о другом.

– Дьявольщина, как меня тяготит эта тайна. Видеть печальную мадемуазель Аврору… и не сказать ей, что он совсем рядом, буквально в двух шагах от нее! Подумай, мой славный… одно слово, маленькое словечко – и она будет счастлива!

– Язык твой погубит тебя, Кокардас!

– Да уж не раньше, чем тебя бабы!

– Я не хотел тебя обидеть, мой благородный друг. Но приходится признать, что едва ты узнаешь какой-нибудь секрет, как у тебя немедленно возникает желание раструбить о нем по всему городу. Будь это тайна других людей, я бы и слова не сказал… но слово, данное нашему Лагардеру, свято!

– Но можем же мы хотя бы намекнуть несчастной девочке…

– Ни за что! Вспомни, что сказал граф: «Запрещаю говорить кому бы то ни было о том, что я здесь, – в особенности мадемуазель де Невер!» Пусть меня подвергнут самым зверским пыткам… пусть сожгут на моих глазах на медленном огне мою возлюбленную Матюрину, я все равно ничего не скажу… Кокардас, ты должен поклясться мне на…

– На чем же, лысенький? Сердце мое свободно…

Брат Амабль на секунду задумался.

– На Петронилье! – произнес он, наконец. – Поклянись на своей новой Петронилье, что будешь нем как рыба.

Лунный свет, пробиваясь сквозь стекло, оправленное в свинцовую раму, освещал постель Кокардаса, и нормандец увидел, как его друг, обнажив шпагу, простер над ней руку несколько театральным жестом.

– Слово Кокардаса-младшего! – произнес гасконец. – Клянусь Петронильей номер два, что скажу…

– Что же ты скажешь? – осведомился Паспуаль.

– Чего уж там, мой славный! Скажу, будто графа Анри нет в Париже…

Брат Амабль пожал плечами.

– Ах, мой бедный друг, – жалостливо промолвил он. – Так не пойдет! Повторяй за мной: клянусь…

– Клянусь…

– Никому не говорить, что видел графа де Лагардера в Париже, хранить эту тайну от всех, а в особенности от мадемуазель де Невер и тех, кто мог бы ей это рассказать, пока меня не освободят от данной мною клятвы.

Кокардас послушно повторил слова своего друга, а, закончив, удовлетворенно вздохнул. Хоть он и был неисправимым болтуном, но теперь язык его связывала клятва, поэтому можно было ничего не опасаться.

– Дьявол меня разрази, лысенький! Скорей бы уж день наступил… Мне не терпится повидаться с нашим Маленьким Парижанином.

– Мне тоже…

Придя, наконец, к согласию, мастера быстро заснули, и вскоре тишину ночи разорвал их дружный храп, по силе и звучности не уступающий аккордам органных труб.

А за дверью, в коридоре, к замочной скважине приникли две легкие белые тени. Когда на смену разговору пришли звуки, неопровержимо доказывающие, что Кокардас с Паспуалем удалились в страну снов, подслушивающие удалились, беззвучно ступая по паркету.

Кокардас вовсе не спал наяву, когда услышал шелест. Для двоих обитателей дворца их с Паспуалем тайна перестала быть секретом. Но кто же осмелился шпионить за фехтмейстерами в Неверском дворце, окруженном надежной стражей? Неужели удалось пробраться сюда кому-то из врагов? Разумеется, нет!

То были донья Крус и Хасинта.

Некоторое время назад последняя, захлопотавшись по хозяйству допоздна, отправилась наконец в свою комнату быстрым, но легким шагом горянки. Проходя мимо спальни, отведенной друзьям Лагардера, она вдруг замерла, услышав голоса. Это было инстинктивное движение: басконка удивилась, что не все еще спят во дворце в столь поздний час. Но слух у нее был тонкий, и первые же слова, произнесенные гасконцем, заставили ее забыть обо всем. Не требовалось больших усилий, чтобы понять суть дела. На какое-то мгновение Хасинта заколебалась. Первой ее мыслью было бежать за Авророй, дабы та могла собственными ушами услышать необыкновенные новости. Ибо басконка, благодарная по натуре, отнюдь не желала использовать счастливую возможность только для себя одной. Но, по зрелом размышлении, она решила, что для юной невесты испытание окажется слишком тяжким, а потому бросилась к комнате Флор.