Кокс, или Бег времени

Он рассказывал о жестокости английских королей, по чьему приказу закалывали кинжалом или обезглавливали да­же их родичей и возлюбленных, рассказывал о варварском тщеславии высшей знати, которая мнила себя парящей в блистающих высях, тогда как на самом деле просто топталась в грязной клоаке... рассказывал и рассказывал, протестуя таким образом против воли императора, который приказывал ему — приказывал! — задавать вопросы.

Он, Алистер Кокс, не станет задавать вопросы этим несчастным, чтобы употребить их ответы при создании хронометра, никогда не станет. Часы, автоматы были светлыми, сверкающими подобиями и предчувствиями вечности, но не мерилами отчаяния и не смехотворными музыкальными шкатулками исчезновения.

Цзян, единственный, кто понимал, что англичанин играет собственной жизнью, не перевел ни единого слова этих рассказов; но, когда Кокс делал паузу, он задавал узникам вопросы, которые по своей продолжительности и тону соответствовали Коксовым рассказам об Англии: спрашивал о длительности бессонных часов, о бесконечности ночи без сна в оковах, о скорости, с какою утраченная по смертному приговору давняя жизнь в почете и достоинстве отступала все дальше и дальше в недостижимость и исчезала.

Узники и впрямь начали шепотом отвечать на иные его вопросы, даже заводили заунывные монологи, пока Цзян их не перебивал, но из того, что они говорили, не переводил ни единого слова, произносил свой текст, дабы не нарушать назначенную на сей визит последовательность вопросов и ответов. Ведь, по правде говоря, смертники не отвечали, так же как и Кокс не задавал вопросов, они бормотали просьбы о по­миловании, ободренные дарами риса и воды, нехотя принесенными тюремщиком по приказу Кокса, а еще просьбы о перевязочном материале для ран от пыток и молили о помощи их семьям, лишившимся кормильцев.

Старший под конец шептал уже только имена, не слова, не фразы, только имена, и Цзян понял, что это имена его близких, его жены, его детей и имена милостивых духов, которые не оставят его в день мучений. Кокс не понял ни слова.

Здесь, в зловонном, даже в солнечный день освещенном лишь факелами месте, где дата и час смерти установлены столь же неоспоримо, сколь рассчитанное астрономами небесное явление, и не существовало надежды хотя бы чуточку оттянуть этот срок, люди — в цепях ли, как приговоренные, в блестящих ли латах, как гвардейцы, в тонком ли сукне, как Цзян и англичанин, — казались прежде всего покинутыми, и каждый, что бы он ни говорил или якобы понимал, был совершенно одинок.

8 Ваньли Чанчэн, Стена

В день казни придворных лекарей над Запретным городом раскинулась мирная тишина. Ни удар гонга, ни звук боли, ни один из тысяч голосов необозримой, теснящейся вокруг эшафота, мерзнущей толпы, которая сопровождала каждое движение палача протяжным хоровым аханьем, а порой подначивающим ревом и даже хохотом, не достигал резиденции Бессмертного. Что бы ни происходило на эшафоте или в гуще зрителей, над запрокинутыми головами которых кровавый помост, казалось, парил, плыл, точно плот над пучинами моря, — Зал Высшей Гармонии, Дворец Земного Спокойствия, а с ними и самые роскошные обители императорского всевластия оставались весь день погружены в холодную тишину, прерываемую лишь случайными криками птиц.

Словно медленное, растянутое на утренние, полуденные и вечерние часы умирание приговоренных, усомнившихся в бессмертии императора, и все изведанные на эшафоте муки, доходящие до пределов человеческого воображения, были всего-на­ всего безобидным спектаклем, около полудня начался снегопад.

Снег вихрился по безлюдным парадным улицам Пурпурного города и пустынным, доступным лишь высшим сановникам площадям резиденции, заменял новыми недавно упавшие или растаявшие снеговые подушки на верхушках стен и в ветвях древних сосен, заново выбеливал шлемы и латы гвардейцев, выравнивал рельеф золотых черепичин на крышах пагод и превращал цветы последних роз, которые садовники для защиты от мороза укутали шелковыми покровами, в безликие кристаллические головки.

Когда после полудня ветер усилился, снежные вихри соединились в длинные, путаные ленты, беззвучно реявшие на коньках и обледенелых водостоках и там опять-таки завладевшие всеми красками и формами, будто надлежало скрыть не только место казни, но и самые укромные уголки и улочки го­рода, который в эти часы нарушал все заповеди милосердия.

Многие добровольные зрители казни, даже кое-кто из мандаринов и официальных свидетелей пытки не ложились спать после фейерверков и веселья, устроенных накануне вечером танцев по случаю праздника Больших снегов, а прямо с веселых пирушек, проходивших по всему Бэйцзину, спозаранку от­правились к месту казни, чтобы там — иные еще толком не про­трезвев и не очухавшись от блеска несчетных, дождем сыплющихся с неба огненных букетов и полотнищ света — из­ведать, какие ужасные формы могло принять другое, низводящее во мрак смерти завершение всех празднеств и восторгов.

Сбежать? — спросил Бальдур Брадшо незадолго до обеденного перерыва в мастерской, затемненной вихрями снежных хлопьев. Может, стоит попросту сбежать, пока нас тут тоже не приковали к столбам, не изрезали на куски и не вы­кололи нам глаза железными шипами, оттого что наши часы не отбивают такт, заданный каким-нибудь придворным шаркуном?

Куда сбежать? — сказал Локвуд. Во мраке ночи, не разбирая дороги, в Шанхай? Переодевшись придворными дамами, в портшезе до ближайшего контрольного поста или, может, на нашем серебряном кораблике вниз по течению Великого ка­нала?

Стосковался по лондонской юстиции, Бальдур? — спросил Мерлин. Вороны на голове висельника, болтающегося на ветру возле Темзы, тебе больше по душе, чем стервятники у виселиц Пекина? Не твоего ли кузена повесили за бунтарство? А здесь? Здесь тебе кланяются евнухи и воины в доспехах. Здесь тебе надраивают башмаки, крахмалят рубашки, топят мастерскую и даже твою спальню, а чтобы ты не мерз, кладут тебе в постель горячие камни!

Товарищи Кокса разговаривали в этот день снежной тишины громче обычного, но Цзян не слышал ни слова. То ли его ведомство, то ли более высокая инстанция (он так и не сказал, кто именно) услали его к месту казни, дабы позднее он мог поведать английским гостям о неумолимости, с какою каждого, кто нару­шал покой императора, изгоняли не только из величайшего и роскошнейшего города на свете, но и из мира живых.

Миновала середина зимы, причем империя Цяньлуна совершенно не заметила ни Рождества некоего Бога в пыльной, Святой земле, ни начала Нового года в сером Невесть-Где. С помощью Цзяна Мерлин пробовал познакомить поваров гостевого дома с рецептурой плумпудинга — безуспешно. Никто из поваров не желал поверить, что описанный процесс при­ ведет к съедобному результату. Вместо этого они предложили англичанам безе из личи, сушеного и тертого манго и сбитых белков перепелиных яиц.

Кокс приступил к проекту часов, которым согласно императорскому желанию надлежало показывать и отмерять плавный, стремительный или застывающий полет времени на последних отрезках, днях, часах человеческой жизни.

С виду эта штуковина ни дать ни взять рождественский ландшафт у стен Вифлеема, этакие ясли, сказал Брадшо, когда Кокс показал товарищам нарисованный углем первый эскиз часового корпуса... там недостает разве только звезды,пастухов да трех волхвов с Востока.

Это не Вифлеем, сказал Мерлин, это Великая стена Цянь­ луна, Китайская стена.

Набросок изображал проходящий через пять сигнальных башен участок протянувшегося почти на пять тысяч морских миль, связующего между собой горы, пустыни, моря и прочие преграды оборонительного вала, который целые династии властителей строили на протяжении веков, чтобы он всегда охватывал то уменьшающиеся, то расширяющиеся контуры их империй и защищал их власть от набегов варварских орд.