Кокс, или Бег времени

Шуйинь — Локвуд впервые услышал китайское название ртути во время обзорной экскурсии под эбеновым небом павильона, потому что Цзян, отвечая на вопрос Мерлина о блеске рек и морей, снова и снова шептал это слово, судорожно листая густо исписанные английскими словами страницы: шуйинь. Шуйинь.

А Локвуд снова слышал плач Абигайл и не смел глянуть на Кокса, который на некотором расстоянии прислонился к этому макетному миру, погруженный в созерцание световых бликов на волнах Янцзыцзян.

Когда же много дней спустя, во время утреннего обсуждения материалов для perpetuum mobile, речь зашла и о ртути и Цзян не рискнул назвать ближайший ее источник, Арам Локвуд сказал: Реки! Южно-Китайское море. Как насчет игрушечного ландшафта в Черном павильоне? Давайте осушим империю.

14 Чжун, Часы

Более всех прочих нарушений, учиненных английскими механиками в многовековом придворном порядке, мандаринов, генералов, церемониймейстеров и даже ремесленников, что ухаживали за кладкой стен, изогнутыми золотыми крышами и лакированными полами, возмущало, что под влиянием чужаков иссякли некоторые большие реки Китая.

Хуанхэ, Ланьчанцзян и даже Хэйлунцзян, Река Черного Дракона, которая, как считали, служила прямым сообщением меж богами, демонами и людьми, — все они день ото дня становились тоньше, и уровень их понижался. Серебристые, скорее угадываемые, чем вправду зримые волны вычерпывались в стеклянные вазы, которые евнухи относили из Черного павильона на окруженный листьями лотоса островок англичан. Император, непостижимо даже для самых мудрых и понимающих его подданных, согласился отвести ртутные реки и озера в машину, уже ненавистную двору, — в машину, которая укажет путь из полного порядка в безвременье!

В силу оттока своих великих рек макет империи, казалось, обернулся рельефным, грозным пророчеством: с умалением серебряного сияния системы водных артерий поблек и блеск гор, городов и крепостей, сделанных из алебастра, графита, кварцевого песка и железного дерева. Даже ослепительный блеск ледяных панцирей на высочайших — в Черном павильоне не выше муравейников — горных пиках и зеркала морей грозили погаснуть.

И все-таки покуда никто, даже прикрыв рот рукой, не осмеливался сказать то, о чем думал каждый, кто видел, как в этом павильоне большая река превращалась в ручеек, малая — в тонкую нить, а озера становились пустыми кратерами: неужто чужеземцы заколдовали Великого или своими приборами и тончайшими инструментами навели на него магические чары? Великий допустил, чтобы там, где макет его империи некогда украшали реки из ртути, были взамен рассыпаны серебряные стружки, тонкие стружки от напильника, которые даже приблизительно не могли воссоздать впечатление жизни, какое производил жидкий металл, используемый теперь для постройки никчемной машины.

Великий допустил, чтобы самые могучие и самые священные реки были вычерпаны и отнесены в дом нескольких безъязыких чужеземцев как материал для их безумных идей, к их верстакам, где кучами громоздились золото, платина, брильянты и драгоценнейшие самоцветы и кристаллы.

Немногие успокаивающие голоса посвященных, напоминавшие, что серебряную стружку сыплют лишь на время, пока из Шанхая не придет запоздавшая новая поставка ртути, почти не оказывали воздействия. Эти чужаки угрожали летнему умиротворению, чуть ли не глумились над ним. Англичане наложили на Великого злые чары, а не то и проклятие, смыть которое можно, чего доброго, только их кровью. Кокс, Мерлин, Локвуд и даже Цзян не догадывались о буре злобных помыслов, что безмолвно и незаметно бушевала под стоическими минами окружающих, где бы один из них ни появлялся и ни просил об услуге или одолжении.

Тот факт, что сам император распорядился доставить англичанам ртуть из Черного павильона, дабы они могли без промедления начать работу над часами вечности (так Великий, будучи в превосходном настроении, в присутствии двух мандаринов нарек новейшее предприятие), по мнению Кокса, свидетельствовал, что он и его товарищи никогда еще не были у Цяньлуна в таком фаворе, как в эти дни позднего лета.

Однако на освещенных золотом кровель улицах Жэхола в укромных местечках или шепотом, заслонясь драгоценными, расписанными стихами веерами из антилопьего пергамента, нет-нет да и вспоминали о “Тайных знаках”, календарном изречении эпохи танской династии, которое как образец каллиграфии украшало протокольные книги иных церемониймейстеров. В эти дни его как-то раз даже намалевали кроваво-красным на стене одного из дворцов. (Правда, даже после проведенного тайной канцелярией многонедельного расследования и после пыток нескольких подозреваемых, из которых двое не пережили допроса, написавшего так и не установили.)

Даже император, гласила появившаяся пасмурным утром после бурной ночи кроваво-красная надпись на золоченой задней стене Павильона Безветрия, крупная, как фигуры театра теней:

Даже император говорит

лишь одним голосом,

видит лишь двумя глазами,

слышит лишь двумя ушами.

Двор же его

говорит и шепчет

тысячью голосов,

видит тысячью глаз,

слышит тысячью ушей

и тысячью рук делает то,

чего море глаз

не видит,

когда все веки опускаются

перед тем,

что должно сделать.

В мастерской Павильона Четырех Мостов, где в солнечные дни плясали блики света, отраженные от волн пруда, Кокс впервые после прибытия в империю Цяньлуна чувствовал себя почти беззаботно.

Император предоставил им все средства, чтобы воплотить в жизнь механическую фантазию, тщетно витавшую во многих мастерских Европы. Первые же опыты с серией искусно отформованных сосудов, изготовленных по его размерам стеклодувами провинции Аньхой в соответствии с указанными размерами, доказали, что один-единственный такой сосуд, наполненный ртутью, сможет благодаря перепадам давления за один день произвести огромное количество энергии. В первоначальных эскизах конструкции и расчетах избыточное ее количество даже вылилось в проблему: как сделать, чтобы та или иная из натянутых этой упорной силой цепочек, на которой все выше и выше поднималась латунная или золотая гиря ходовой части, в конце концов не порвалась?

Мерлин, Джейкоб Мерлин, виртуоз во всех вопросах механики и искусного облагораживания всех ее деталей, за одну неделю придумал разгружающий механизм, благодаря коему шестеренка завода при слишком большом натяжении выскальзывала из зубчатого сцепа и вновь мягко возвращалась на продолжающие вращаться зубчатые ободья, когда гиря, притянутая силой гравитации, мало-помалу опять опускалась вниз, к земле, из каменистой тьмы которой все росло навстречу бегу созвездий, мерцанию звезд, свету.

Джейкоб Мерлин. С тех пор как на борту “Сириуса” в день мнимого нападения пиратов обнял Кокса, он порой, желая выказать своему мастеру восхищение или особое одобрение, клал ему на плечо руку. И Кокс, хотя даже среди близких знакомцев и привилегированных золотариков и серебряников на своих мануфактурах слыл неприкасаемым, иной раз даже опасался пожать протянутую руку гостя, а то и заказчика из числа высшей знати, не стряхивал руку Мерлина, а неподвижно стоял в течение нескольких ударов сердца. Просто стоял, пока тепло Мерлиновой руки не проникало сквозь одежду.

Словно залитая светом мастерская посреди продолговатого лотосового пруда в глубине Китая была единственно возможным местом для воплощения идеи, что ртуть, расширяясь и двигаясь от подъема и падения атмосферного давления, приведет в движение шестеренку, шестеренка — вал, а вал — весь часовой механизм, работа над часами вечности казалась Коксу легкой как перышко, почти игрой, в которой можно выиграть все, а терять нечего.

Не только идеи и расчеты конструкции, но и самые разные материалы соединялись между собой, прилаживались один к другому, словно не происходило совершенно ничего особенного, просто настало время, когда воплощение давно и тщетно искомого принципа просилось в мир так же неудержимо, как эмбрион, как дитя... нет-нет, еще прекраснее, неотвратимее: ведь, не в пример рождению человека, претворение в жизнь механической идеи при всей совокупной ее многогранности было доступно пониманию, поддавалось контролю и не представляло собою загадки, чуда, не то что дитя, которое фактически с первым же вздохом уже начинало умирать.