Кола
Шрифт:
Каждое утро, когда я иду работать к нему, то лишь от вида одного радость одолевает сердце: прекрасное будет судно! Сегодня, правда, оно еще неказистого вида, на берегу, без снастей и даже без мачт, стоит, топорщась на городках, но я вижу его уже завершенным, в море под парусами, и будто чувствую, как стою у руля и слышу, как оно мне послушно.
Другие мастера приходили смотреть на шхуну. В смущение и на диво им чертежи, точность лекал, сам вид судна.
По осени я сам видел две, а тут говорят, что около десяти шхун, подобно моему судну, уже имеют частные лица на
Шхуну мне строит карел один, старовер. Известен как мастер крупных морских судов без порока в постройке.
Завтра поставим помпу и будем красить казенку. Это последнее. Три мачты на берегу ждут своего часа. Их после спуска ставить.
А еще чуть не забыл сказать: завтра станем писать имя судна. Думаю, ты обрадуешься, увидев его...»
И много еще разного писал Кир про судно, про хлопоты свои, заботы и надежды, связанные со шхуной.
Нюшка читала тяжело, медленно. Многое повторяла. Остановилась, перевела дух. Бабуся про свадьбу и ссору будто не слышала. Сказала, одобрительно поджав губы:
– Складно он написал про судно.
– Ничего! Любит, видать, его...
– И тебя тоже любит. Ишь, как хорошо пишет.
– Пишет ради себя. А мне весточку мог бы давно подать. Зима минула.
– Не лодырь он, занятой. Ну, читай же...
– Тут другими чернилами.
– Непонятное?
– Нет, понятно.
«...Нюшенька! Я не отправил это письмо тебе: спешно позвали дела в Архангельск. Теперь вернулся, но другое решил не писать, дабы ты все-таки знала, как строилась шхуна. Решил лишь дополнить его новостями, привезенными из Архангельска... Жили мы тихо зиму в Кеми, ничего не ведали, а в Архангельске все говорят о войне. В трактирах, на верфях, в домах знакомых непрестанные речи о скорой схватке с Европой. Страх берет. Внушающие уважение люди всерьез думают, что мы накануне ужасного позора. Что северу России грозит окончательный упадок. Что предстоящая схватка надолго преградит нам путь в будущее. В подтверждение они приводят последние новости: сегодня морская дорога в столицу уже закрыта. На Балтийском море стоит самый могущественный флот, который когда-либо на морях был. В пятнадцати верстах от дворца русского императора флот недавних наших друзей, французов и англичан, имеет четыре тысячи орудий, которые могут стрелять удушливыми бомбами, калеными ядрами и прочее... Мурашки идут по телу.
Уверяют, что в Архангельск враги не пойдут: морские подходы к городу охраняют сто четыре орудия и две с половиной тысячи регулярного войска.
А еще в Архангельске встретил Степана Митрича, он уже прибыл сюда на прежнюю мою шхуну команду набирать, так сказывает, что ходят упорно слухи, будто к нам из Европы ползет беда пострашней войны – холера.
Порою мне кажется, что это какой-то кошмарный сон. Все надежды мои рушатся.
Нюшенька, милая моя. Я чувствую, что пишу обрывочно и бессвязно. Это виною тревога, в которой я нахожусь. Я знаю, что виноват за отсрочку на год нашей свадьбы. Но пусть я не поплачусь за это. Может быть, кто знает, не все потеряно еще. Может, бог не допустит войны и все вернется на место. Скорее бы вскрылась Кемь! Спустить шхуну, доделать и выйти в море. Там-то уж все стало бы сразу ясным.
Поклонись от меня Анне Васильевне, Никите и Афанасию.
Кир».
– Экие страхи господни, – сказала бабуся задумчиво. – И война тут, и холера. Нелегко ему нынче там.
Нюшке тоже тревожно стало от письма. Ей хотелось вспомнить лицо Кира, а никак не могла, перед глазами стоял Андрей.
Бабуся встала, надела фартук, села к окну на лавку скоблить мездру на оленьей шкуре. Пимики будут потом для Нюшки.
– Со свадьбой-то он сказал – подождать?
– Не знаю. Как-то само получилось так. – И смотрела на письмо: это у нее беспокойство о свадьбе было. А Кир мыслей таких не имел. И здесь вон смолчал опять. Даже вставил свое, купеческое: «...пусть я не поплачусь за это». С раздражением вспомнилось, как простились. Будто снова ее обдало запахами смолы, парусины, рыбы. Купец! Слава богу, что отболело...
Твои годочки уже подошли, Нюшенька. Тебе пора знать, парня ладного уметь держать надо.
– Я не умею этого.
– А что же ты думаешь? Годки, говорю, подошли твои. Кто за тебя делать будет, если хочешь по любви выйти? Он мужик, его дело особое. Видишь по письму – сердцем тянется, вот и сумей.
– Беспокойство одолело его, вот и вспомнил.
– С чего же беспокойство-то?
– Войну сулят, в столицу ему не попасть.
– Ох, война... Горя сколько она принесет людям! А все же любит тебя он.
– Да полно, бабуся! Ты со мною как с маленькой. Думаешь, я не понимаю, что вправду видел тогда Никита? Не ко мне ведь повечеру Кир шел, в слободку. Так вот любит.
Бабуся старательно шкурку выскабливала. Погодя сказала:
– Он вольный казак пока что. Будешь женою, тогда приструнивай. – И засмеялась молодо и лукаво: – За чуб да за пазуху.
Впервые ясно подумалось: была и бабуся девкою, о замужестве своем думала. Все прошла, знает. Если б по осени разговор про Кира случился, Нюшка не утерпела бы, поделилась своей бедой: он не вольный был уходить от нее в слободку. Осторожно спросила:
– А ежели мужем неверным будет?
– Нелегко это, девонька, все дается. Жизнь большая, а семью блюсти надо. Вот сама замуж выйдешь, поймешь.
– Не пойду я за Кира.
– Как так – не пойдешь? Любит тебя он.
– Судно любит свое, верно.
– Зачем напраслину возводить? Пишет, ты нужна ему.
– Ему никто не нужен.
Наверное, желая развеять, отвлечь Нюшку, а скорее всего осторожно выведать тайну, бабуся, посмеиваясь, спросила:
– А за кого же пойдешь?
При Сулле еще об Андрее Нюшка нароком тогда сказала. И сейчас решила будто пошутить. Засмеялась.
– Ох, хитрая ты выведывать. А я тоже с хитростью к тебе: хоть завтра за Андрея готова выйти.
– Нашего?
– А чего? Или не парень он?
– Что ты, девонька! – осудила бабуся. – Не надо над ним смеяться.
– Да я так это.
Бабуся покорность ее приняла, вздохнула.
– И так не надо. Парень-то он, что сказать, и видный собою, и скромен, и работящ. Да кто же отдаст за него? По Коле глаз не покажешь людям. Ишь судьба какая его, ссыльный. Без роду, без племени, ни кола, ни двора.