Кола

– Хорошо, – сказал он.

...Вечером на сеновале Андрей завернулся в шкуры, лежал, вспоминал день, принесший столько неожиданностей и перемен.

Ужинали они у Сулля, с водкой. Сулль добрый, веселый и разговорчивый. И Афанасия хвалил, и Смолькова, а предпочтение все же ему, Андрею. Все клал ему на плечо руку, растягивая слова, приговаривал:

— Ты есть хороший русский душа: быстро учился, много терпелив. Если маленько сердился, – смеялся Сулль, – это ничего. Я хорошо понимаю такой люди. – И хлопал по груди Андрея, смеялся лукаво и заговорщицки. – Ты должен иметь тут. Как это по-русски?

– Везенье, – подсказал Афанасий.

– Во-во! Ты должен иметь тут везенье. И свой, и мой. Я верь в это.

Таких слов к себе Андрей сроду не слыхивал. В душе его встрепенулось и разлилось радостное, хмельное. Уж за такие слова он постарается. Коль на него так надеются – из себя вылезет, а докажет. Колотушкою рыбу бить – эка невидаль! Той кротилкой без передыху махать готов. В кузне, на молоте не просил роздыху, а в море-то, Афанасий сам говорил, легче. С ним-то как все обернулось: оба у Сулля в работниках, хотя Афанасий и вольный, и в море не раз бывал. Совсем другой Афанасий стал, не то что в кузне. Пьяный уже, все тянулся с чашкой водки к Андрею.

Когда отужинали уже порядком, Афанасий вдруг взбаламутился, стал звать к себе в гости. Сулль и Смольков поупирались немного и согласились, а Андрей к Афанасию не пошел. Перемен и так много. Да и рубаха его холщовая в кузне совсем засалилась, другой не было. До гостей ли? Чего людей обижать таким видом? И забрался на сеновал, вспоминал разговор у Сулля, пока внизу, у лестницы не завозился Смольков.

Он взбирался ощупью и сопел громко, пьяно. Досадно, что он скоро приперся. Андрею сегодня ни разговаривать с ним, ни слушать его не хочется. И он отворачивается к стене, в угол, спит будто.

Но Смольков нашарил его в темноте и затормошил настойчиво, бесцеремонно:

– Андрюха! Андрюха! Проснись-ка, скажу что!

Он шутейно валится на Андрея и, обдавая сивушной вонью, шепчет в лицо:

– Да проснись ты, проснись!

Смольков игрив, он пробует щекотать Андрея, но только злит этим.

– Чего разыгрался-то? – Андрей недовольно пошевелился.

– Угадай, кого видел я?

Черт их знает, куда они все пошли, где были и кого видели! Андрей одно только хорошо знает: дел теперь никаких. Шняка груженая у причалов, поутру в море.

– Я ажник речи лишился, – шепчет Смольков. – Какая она баба! Эх, не там встретились!..

Тон у Смолькова такой, что Андрей невольно насторожился. А Смольков уже чувствует это, важничает:

– Новость тебе скажу – ахнешь! Помнишь, сюда везли нас?

– Ну.

– Девка была красивая, помнишь?

– Ну.

– Так вот, она...

Смольков тянет нарочно, чтобы разжечь Андреево любопытство, и, наконец, выдыхает:

– Она племянница Афанасия!

Андрея будто паром обдало банным, сухим, жарким, но что-то в словах Смолькова заставляет его сдержаться.

– Не помню, – бормочет и укладывается поудобней.

– Да как же? – горячится Смольков и опять тормошит. – Помнишь, девка красивая приходила? На лодке? С нами говорила еще, Нюшка ее зовут.

– Которая тебя за ухо таскала? – сонно спрашивает Андрей.

Смольков поперхнулся, словно водой на него плеснули.

— Да я с ней нынче знаешь как?

Андрей пошевелился нетерпеливо, отодвигая Смолькова:

— Ладно, уймись, спать я хочу.

Было слышно, как Смольков шуршал сеном, расстилая оленьи шкуры, вздыхал и сопел. Потом угомонился. Андрей подумал, что Смольков уже спит, когда неожиданно и совсем непьяно тот негромко сказал:

 – А она про тебя спрашивала... да. Не усох ли, говорит, Андрей в кузне-то?

До зуда от нетерпения захотелось повернуться к Смолькову и растолкать, расспросить, но усомнился: откуда она знает, как его звать? Врет Смольков. И остыл. Говорить о ней расхотелось. Да и мыслями чего зря баловать?! До нее, как до неба, не ближе.

Но, как бы ни гнал их прочь, мысли не уходили. В красной кацавейке встала перед ним Нюшка. Глаза большущие, синие. На пунцовых губах колдовская ее улыбка: «Эй, добрый молодец!»

Андрей рывком поворачивается на другой бок, сердито укладывается удобней. «Колдунья! – думает зло. – Ведьма! У обычной девки разве такие глаза бывают?»

... Может, спал Андрей, а может, не спал, а лишь бредил сонными мыслями наяву, только очнулся от зова, увидел: в сумерках торчит с лестницы жидкая бороденка Смолькова.

— Чего тебе? – приподнялся Андрей.

– Вставай!

На дворе еще темень.

– Куда в такую рань?

– Велено в баню идти.

Вспомнился разговор вчерашний о Нюшке. Потянулся, выбираться на холод не хочется, и разом сбросил с себя тепло.

– В баню так в баню.

Баня натоплена истово, аж дух от жары захватывает. Андрей быстро помылся. В предбаннике на лавках ворох одежды. Исподнее из холста нового. Верхнее все из парусины смоленой да из шкур оленьих, мягких на ощупь.

– Вот это мы счас оденемся! – Смольков суетился радостно и без разбору хватал одежду подряд, примерял.

Андрей, подчиняясь его азарту, не отставал. Исподнее сразу нашел по росту, а шкуры все разбирал, разглядывал.

– Не знаешь, куда что надеть?

– Не знаю, – смеялся Андрей.

– Эх, ты! Портки от рубахи не отличишь.

Андрею в новой одежде просторно, тепло, только непривычно. Смольков, как из бани вышли, забежал вперед, стал подбоченясь.

– Чем я не Сулль теперичи?

«Мозгами», – Андрей не сказал, сдержался. Мозги у Смолькова тоже на месте были, Андрей давно это понял.

Сулль сидел на крыльце, курил, а рядом – Андрей сразу и не узнал – в такой же, как у них со Смольковым, одежде сидел Афанасий.

– Смотри, Иваныч, – подал он голос, – поморы идут.

Сулль придирчиво стал разглядывать их в одежде: поворачивал, щупал, похлопывал и остался будто доволен.

– Чего мешкать? – подгонял Афанасий. – Зови к столу.

За столом Сулль не разговаривал. Из единственной бутылки кулаком вышиб пробку и разлил все по чашкам.

– Будем маленько выпить за наше везенье, – сказал и чокнулся чашкой со всеми, выпил первым.

Серьезное настроение Сулля передалось. Ели молча, долго, основательно насыщались лапшой с мясом, отварным палтусом и творожными шаньгами с чаем. А когда, насытившись, перекрестились перед образами, Афанасий сказал Суллю: