Колбат

К Колбату подошел Гусельников, приказал «к ноге» и пошел с ним обратно по только что промятой ими тропке. Когда они спустились до полсклона, Гусельников достал из кармана записную книжку, написал донесение, открыл портдепешник на ошейнике Колбата, положил туда записку, отцепил поводок от ошейника и скомандовал:

– Пост!

Колбат побежал между густыми травами, в которых все еще стоял оставленный следами Гусельникова и его собственными следами запах. Перескакивая через родник, Колбат замедлил бег.

Гусельников, остановившись у дерева, смотрел, как черная спина Колбата мелькает, раздвигая траву, и как уверенно идет собака по своему следу. Колбат работал: нос его чуял направление, и лапы бежали по этому следу так уверенно, как будто перед ним была давно знакомая дорога.

Раздался выстрел, и Гусельников увидел, что Колбат на секунду припал к земле, как будто его тяжело стегнуло по спине. Сердце у Гусельникова замерло… Но Колбат мотнул головой, как будто огрызнулся на врага, справился и побежал вперед. Теперь он бежал осторожней, не отбрасывая задние лапы, а семеня ими, так что сделался на бегу немного ниже. Слева от Колбата застучал пулемет, но Гусельников с облегчением увидел, что Колбат уже не так легко относится к стрельбе и, добежав до зарослей мышиного горошка, не прыгнул, а припал на брюхо и переполз цветущую полосу.

В лесу Колбат понесся большими скачками и скоро услышал тонкий подсвист Савельева и слова: «Ко мне, Колбат!» Колбат подбежал, увидел стоящего у дерева Савельева, обогнул его и сел, высунув малиновый язык и поглядывая снизу вверх блестящими глазами.

Савельев и Гусельников во время пробега Колбата напряженно следили за ним с двух сторон, и оба облегченно вздохнули, когда он миновал родник. Савельев сразу же взглянул на спину Колбата, сказал: «Пустяки, царапнуло», и достал из портдепешника записку Гусельникова на печатном бланке контрольного донесения. Там, где было напечатано: «На посту все в порядке», Гусельников приписал: «На восточном склоне нас обстреляли ружейным огнем».

Савельев пошел доложить начальнику связи батальона, что связь собаками с левофланговой ротой налажена хорошо и что разведчики противника обстреляли Гусельникова у открытого края лога и легко ранили Колбата, когда он бежал обратно.

18

После своего путешествия с Гусельниковым Колбат целый день никуда не ходил, а Гусельников не вернулся даже к вечеру. Артиллерийский обстрел был все время очень силен, два раза прилетали вражеские самолеты-бомбардировщики, но собаки, приученные к стрельбе на полигоне, не обращали внимания на выстрелы и разрывы, хотя то, что еще утром гремело и взрывалось направо за склоном, к вечеру подвинулось ближе, и на поляну теперь падали осколки снарядов и мин.

Место, где лежали собаки, было укрыто поднимающимся склоном, на котором виднелись вверху серые крупные камни. Иногда о край каменного выступа ударялась пуля, отскакивала и, пронзительно взвизгивая, уносилась в сторону.

В этот день люди редко появлялись на поляне: и красноармейцы и командиры находились на переднем крае обороны. Оттуда через поляну иногда пробегали посыльные на командный пункт батальона. Неподалеку от Колбата, на поляне, в небольшом окопчике полулежал красноармеец с телефонной трубкой и время от времени говорил в нее. Ближе к командному пункту, около зеленого ящика радиостанции, сидел радист. Ящик был поставлен на узкую сторону. Из него торчал длинный прут и матово поблескивал на солнце.

Несколько раз на поляне появлялись санитары с носилками. Они проходили тяжелой походкой. На носилках лежали раненые красноармейцы, и санитары иногда опускали носилки на землю, перехватывались поудобнее и снова поднимали. Колбат, повернув морду, провожал их глазами, морщил нос, принюхиваясь к тяжелому запаху, шедшему от носилок, и тихо поскуливал.

Вечером, когда в прорези листвы стал заметен лиловый отсвет на небе, Савельев вышел на поляну вместе с санинструктором Рязановым, проводником Хабитуса. Рязанов надел на Хабитуса санитарные сумки, прицепил Хабитусу бринзель к ошейнику, взял собаку на поводок, и они пошли. Хабитус долго куда-то бегал, а когда они с Рязановым вернулись, Хабитус был возбужден и очень ласкался к санинструктору, а тот его хвалил и давал из руки кусочек, но в голосе его ясно слышалась печаль.

Ужин Колбату принес не Гусельников, а Савельев, и после еды Колбат заснул, как обычно, сунув нос в пышную шерсть около задней лапы, и звуки для него приглушились. Ночью было тихо, только в той стороне, где остался Гусельников, появлялся ненадолго голубой свет прожекторов, освещал полосу впереди и снова прятался за сопку, да в небе гудели невидимые самолеты.

Уже под утро, когда туманный холодноватый воздух стоял над поляной и света под деревьями прибавилось, так что можно было различать очертания и цвета, два санитара пронесли на носилках тяжело раненного, прикрытого командирским плащом с одной шпалой на свесившемся воротнике. От носилок шел тяжелый, душный запах крови. Колбат проснулся, поднял вверх морду и начал было выть, но санитар сказал: «Фу!» – и Колбат примолк. Он вытянул шею так, что голова его далеко и плоско улеглась на протянутые вперед лапы, и уставился печальными глазами на подошедшего к носилкам Савельева. Савельев держал в руках свою фуражку и, вернувшись, подошел к Колбату. Он достал галеты, размочил их и накормил его.

– Так-то, Колбат! – сказал он. – Вот оно как разведка достается. Нащупали, гады, рвут у нас лучших людей, да и только!

Колбат, будто понимая по интонации голоса, что у Савельева тяжело на сердце, перебрал лапами, подполз к нему и вытянул голову около его ноги. Но Савельев куда-то заторопился и отошел.

Торопливость в это утро с самого рассвета чувствовалась в ускоренном и поспешном разговоре людей, которые появлялись на поляне группами и поодиночке. Торопливость эта шла оттого, что справа, перебивая друг друга, непрерывно врывались звуки выстрелов, грохот и шум взрывов. Внезапно вновь налетели вражеские самолеты и начали пикировать на наши позиции.

Из-за деревьев быстро вышел коренастый старший лейтенант Петров и направился к окопчику, где сидел телефонист. Лейтенант стал диктовать донесение, а телефонист повторял слова Петрова. Внезапно слова телефониста прервал такой грохот, что они оба замолчали. Красноармеец похлопал себя по ушам:

– Вот беда-то! Уши точно ватой заткнуло. В это время по склону сбежал другой красноармеец.

– Товарищ начальник, – сказал он, – от разведки к нам бежит Тунгус. Беляев пошел принимать.

На поляне долго никто не показывался, а потом к Петрову подошел Беляев и подал донесение. Он порывисто дышал, лоб у него был мокрый от пота.

– Отжил Тунгус! – сказал он, и голос у него задрожал. – Маленько не добежал, его и ударило. Я ему подсвистываю, думаю, задело только, а он жалобно глядит на меня и ползет ко мне из последних сил… Эх, товарищ начальник!.. – И Беляев отвернулся в сторону.

– А донесение у вас откуда?

– Я к нему туда вниз сползал, товарищ начальник, донесение взял и самого вытащил на палатке. Вот он, Тунгус! Хорошая была собака. Не мог я его так оставить. Я его потом зарою.

– Приноровились! – сказал Петров. – Такую собаку сняли! Только то и утешение, что у них урон все-таки много больше нашего.

В лощине, куда Гусельников водил вчера Колбата, раздались взрывы и гул сильней прежнего.

– Ну и жарят! – усмехнулся Петров. Но в это время закричал телефонист:

– Товарищ начальник! Обрыв! Провод оборвали!

Он еще пытался говорить в трубку.

– Тихо. Нет, молчат! – с отчаянием сказал он.

– Попробуйте соединиться обходным путем, – приказал Петров, – через тыловой провод.

Телефонист снова заговорил в трубку, а Петров обернулся к зеленому ящику, около которого на коленях стоял радист, и то брал в руку большую трубку и говорил в нее настойчиво: «Кама, Кама…», то откладывал трубку, пристраивал зеленый квадратный брусок с черной ручкой и начинал постукивать: тук, ту-тук, ту-тук, ту-тук!