Колчаковщина (сборник)

— Братцы, казаки пришли!..

Застучали ворота, захлопали калитки. Загремели болты открываемых ставень.

Тысячью голосами заговорили улицы, запестрели бегущими людьми.

— Держи, братцы, держи! Армеец во двор забежал!

Бросились во двор. Сгрудились в тесном проходе, давя друг друга. Черным вороньем облепили забор.

Высокой тоскующей нотой:

— А-а-а! — взметнулся предсмертный вопль и затерялся в зверином реве оскалившей зубы толпы. Озверевшие, хлебнувшие крови, с хриплыми криками неслись по улицам.

— Лови! Держи! Бей!

— Братцы, тут комиссар жил!

Останавливались, громили квартиры, ломали мебель, били посуду, зеркала, стекла. Дрались из-за дележа. Бежали дальше.

С шумом распахнулось окно второго этажа, со звоном посыпались стекла. В окне всклокоченный рыжий, в валеных туфлях на босу ногу. В высоко поднятых руках маленький, белый комок. Молодая женщина с воплем ухватилась за рыжего.

— Дитя мое! Дитя!

Рыжий отмахнулся от женщины, нагнулся вниз.

— Братцы, держи, пащенок комиссарский!

Мелькнуло в воздухе белое покрывало, маленьким комочком упало на каменные плиты. Словно бутылка с вином раскололась — во все стороны поползла красная, темная жидкость.

Как причастие…

Кровью младенцев причащались христиане.

На углу сгрудились возле рабочего без фуражки.

— Большевик, бей его!

— Что вы, братцы, я посмотреть!

— Заговаривай зубы, посмотреть!

Сомкнулись в тесном кольце. Жарко дышат груди, волчьим оскалом зубы.

— Братцы, я же вот тут живу, за углом!

Ближе всех к рабочему толстый, стриженный в скобку, в теплом стеганом жилете поверх выпущенной рубахи, серебряная цепочка через весь живот. Подвинулся еще ближе, изловчился и левой рукой молча с размаху рабочего по скуле.

— И-эх!

У рабочего ляскнули зубы. Тоненькой струйкой побежала кровь по подбородку.

— Братцы, что вы…

— Бей!

Бросились, сшибли. Сплелись в одном комке жарко дышащих тел, закружились в диком танце…

Когда отошли, утомленные и потные, на земле остались клочья, — клочья мяса, клочья тряпок.

…У запертой двери магазина, спиной к двери, штыком вперед — красноармеец. Давно опустел подсумок. Красноармеец влип в стену спиной и хрипло, будто в гору с ношей тяжелой взобрался:

— Не подходи, убью!

Мимо торопятся два солдата с бело-зелеными повязками на рукавах.

— Кормилец, родненький, пристрели армейца!

Простоволосая женщина ухватила за рукав. Жарко дышит в лицо. В прорехе кофты болтается тощая коричневая грудь.

— Родненький мой, миленький, пристрели армейца!

Один из солдат на ходу вскинул ружье, деловито прицелился, выстрелил и, не глядя, побежал догонять товарища. Красноармеец охнул, выронил винтовку из рук, упал на колени. Оперся руками о каменные плиты, поднял кверху посиневшее сразу лицо, запрыгал по толпе страшными белками глаз. Из толпы выскочил с кирпичом долговязый парень. За ним круглолицый розовый старичок.

— Вдарь! Вдарь! Промеж глаз вдарь! Эх!

Долговязый взмахнул кирпичом. Хрястнула переносица у красноармейца.

Сминая друг друга и рыча, как голодные собаки над костью, бросились кончать…

…Потом поодиночке и группами сводили к реке. Снимали одежду, аккуратно свертывали в узелки. Ставили людей лицом к берегу, и как на ученье, где глиняная фигура заменяет человека, — по всем правилам военного искусства, ударить шашкой наотмашь, потянуть к себе. Пленные, суровые и молчаливые, падали в реку, окрашивая воду в красный цвет, любимый цвет. Будто полотнища красных знамен плескались у берега. И было так день, и два, и три.

Глава вторая Белые волки

1

В тюрьму из комендантского дома их вели вечером. Как колючей проволокой, обхватило двойное кольцо, — внутри чехи, снаружи казаки. Напирала несытая толпа. Протискивались с лошадиными мордами, совали палками, плевались. Старуха, с треплющимися по ветру седыми космами, с тонким железным прутом в руке, вцепилась в казака.

— Сыночек, допусти! Допусти, сыночек, разок ткнуть!

Казак лениво замахивается нагайкой.

— Уйди, бабка, зашибу.

В камере — десять шагов в длину, десять в ширину — их сорок.

В углу, на нарах, с завязанной головой Соломон. Возле Соломона заботливо склонилась Вера, держит его руку в своих, любовно гладит. Рядом Петрухин. Упорной думой сдвинуты брови. Временами в гневной вспышке сжимаются кулаки. Андреич задумчиво качает черной седеющей головой, — мысли Петрухина для него, как на ладони.

— Нет, Алексей, не вырваться.

Сцепил Алексей черные широкие ладони, хрустнул пальцами.

— Как глупо вышло… Ни за грош…

Возле Андреича тоскует молодой парень Сергей.

— Расстреляют, должно быть?

Андреич утешает.

— Ну, тебя за что? Тебя выпустят. Подержат и выпустят. За что тебя, птенца такого!

Любовно смотрит в лицо парня. Лицо у Сергея бледное, с мягким овалом, длинные, как у монашки, волосы. Маленькая русая бородка и темно-серые лучистые глаза.

— Как за что? Ведь и меня с ружьем в руках взяли. Боязно мне, дяденька.

По деревенской привычке всех, старше себя, зовет дяденькой.

— Да ты как попал к нам?

Сергей торопливо и радостно рассказывает:

— Пошел я в город правду искать. Сначала пристал к эсэрам, думал, там она, правда-то. Ну, да вот, нехорошо, против рабочих идут, много народу из-за того положили. Да вот насчет войны опять же… Понравилось мне, как один старик рабочий рассказывал. Спрашиваю его:

— «Как же воевать бросить?»

— «А вот так, воткнул в землю штыки и все».

— «Да ведь враг-то стрелять будет?»

«Не будет. Ну и постреляет малость, а как увидит, что мы воткнули ружья в землю, не хотим, значит, сражаться и перестанет. Тогда мы пойдем к ним и скажем: «Братья, бросайте войну, не лейте понапрасну кровь! Чего нам с вами делить? Живите вы себе, мы вас не тронем, и вы нас не трогайте».