Кольцо богини
Шрифт:
Щель в полу, между досками! Сунуть туда, прикрыть лоскутным ковриком — и положиться на судьбу, надеяться на чудо. Может быть, не найдут.
Он глубоко вздохнул — и отодвинул задвижку. В комнату вошли двое милиционеров. Обыск они провели лениво, небрежно — просто перерыли все в чемодане да переворошили зачем-то постель. Потом Александра долго вели куда-то по темной деревенской улице. Полная луна стояла в небе, да по дворам лаяли собаки… «Как хорошо, что они не нашли тетрадь! — думал он. — Какое счастье».
Почему-то сейчас именно это казалось ему самым важным.
Местное отделение милиции оказалось
— Завтра надо в город сообщить, в НКВД! — сказал тот милиционер, что был повыше ростом, своему товарищу. — Пусть машину пришлют, не пешком же его вести среди ночи. Ишь ты, молчит, вражина, как будто его не касается… А ты стереги, смотри, чтоб не убег. Понимать надо, это тебе не карманник какой-нибудь — враг народа! Что случится — самим головы поснимают.
В камере Александр прилег на нары, по привычке закинув руки за голову. Луна засвечивала в зарешеченное окно, так что светло было почти как днем, так что даже можно прочитать надписи, нацарапанные на стене: «27 октября 1922 года сидел здесь ресидивист Семен Молодых за мокрое дело» или «Следователь Ривкин — собака!».
Он думал о том, как же все нелепо и глупо получилось! В последние годы он так привык к новой жизни и новому имени, что даже оглядываться по сторонам перестал. Со временем чувство страха притупляется, он ощущал себя почти что в безопасности, а вот поди ж ты…
Как говаривала когда-то Анна Филимоновна, «сколь веревочке ни виться, а кончику быть».
И вот теперь этот самый кончик, похоже, настал. Что впереди? Долгие годы заключения. Это в двадцатые всем давали по три года, много — пять, а сейчас сроки другие… Если только не расстреляют, конечно. А до того еще будет следствие, и захотят, конечно, узнать сообщников и укрывателей.
А вот это совсем нехорошо. Александр читал в газетах материалы о громких процессах троцкистов и вредителей в народном хозяйстве и каждый раз с ужасом думал, что должно произойти с человеком, чтобы вдруг начал он каяться во всех мыслимых и немыслимых грехах, отрекаться от детей и родителей, доносить на ближних и дальних, зная, какая судьба им предстоит?
Александр подумал об этом — и содрогнулся. Нет, ни за что! Лучше уйти сейчас, как ушли когда-то защитники Золотого города, чтобы не сдаться на милость варварам. И пусть тело его заперто здесь, в этой камере, но разве есть преграда для человеческого духа?
Он закрыл глаза — тут же почти с радостью почувствовал острую, резкую боль в груди. Ну же, еще немного! Господи, ну пожалуйста, ведь о малом прошу Тебя — дай умереть сейчас, чтобы сохранить достоинство, не стать предателем по слабости человеческой! Спаси и сохрани мою любимую, дай ей утешение, чтобы нашла она в себе силы жить дальше…
Темноту прорезал тонкий лучик света. Далеко-далеко он увидел очертания Золотого города. Вот он все ближе и ближе… Вот уже ворота распахнулись перед ним. Там, внутри, ничего не было видно, только изливались потоки света — теплого, ласкового, манящего. Он сделал шаг вперед, одновременно и веря, и не веря, торопясь попасть туда, пока еще есть силы сделать последний шаг…
Еще миг — и он вошел в свет, растворился
в нем.— Сабуров! Выходи, руки за спину.
Гремя тяжелой связкой ключей, в камеру зашел милиционер. Машина из города пришла, и младший сержант Самохин хотел поскорее освободиться от арестованного. Все-таки не дело милиции — контру ловить, и так хлопот хватает с дебоширами да самогонщиками, а там в НКВД люди ученые, следователи, вот пусть сами и разбираются…
Арестант так же лежал на нарах, вытянувшись во весь рост, и даже не шевельнулся.
— Эй, ты что, не слышал, падло?
Он бесцеремонно ткнул задержанного в бок. Голова бессильно мотнулась в сторону, и Самохин увидел остекленевшие, мертвые глаза. Только сейчас он понял, наконец, что насторожило его — слишком уж тихо было в камере. Так не бывает, когда там находится живой человек.
Эх, ёшкин кот! Влетит теперь…
Он сплюнул на пол, длинно и сочно выругался и побежал, топоча сапогами по коридору, докладывать о происшествии.
В тот же час, когда младший сержант Самохин, обнаруживший бездыханное тело арестанта, получал выволочку от начальства за недогляд, тупо кивал, глядя на свои заскорузлые сапоги и понурив голову, Конкордия сходила с поезда на городском вокзале.
Город встретил ее запахом цветущих акаций, пронзительно-ясной синевой неба и криками торговок, зазывающих покупателей на привокзальной площади. Свежесть раннего утра, еще не опаленного зноем, была чиста и радостна, но неспокойно было у Конни на душе…
Ночью, в поезде ей приснился странный сон. Ей снился Саша. Она протягивала к нему руки, хотела было сказать о том, что мальчик, ради которого осталась она в городе, благополучно выжил и теперь наверняка поправится, о том, как соскучилась, а главное — о той новости, что узнала вчера от Михаила Петровича, но Саша как будто не хотел ее слушать. Он смотрел на нее с грустной улыбкой, и лицо его как будто таяло, затуманивалось… Только несколько слов донеслось до ее слуха:
— Прощай, милая! Прощай, больше не увидимся.
Потом Саша повернулся и пошел прочь. Она хотела было побежать за ним вслед, но ноги словно приросли к земле.
Нельзя, конечно, верить снам, это просто глупое суеверие… А все равно — просто душа не на месте! Конни шла по городу, оглядываясь по сторонам. Сейчас хорошо бы на рынок зайти, купить чего-нибудь поесть, а потом там же и сговориться с кем-то из деревенских, чтобы доехать до самой Щедровской. Может, придется подождать, зато это обойдется гораздо дешевле, чем брать извозчика прямо здесь, на вокзале!
И тут она увидела нечто, заставившее ее изменить свои планы.
Возле неприметного здания собралась целая толпа — молчаливая, безгласная, скорбная. И все женщины, мужчин почти нет… Они стояли с какими-то свертками и кульками в руках, и лица у них — у всех, старых и молодых, простых, в платках и ситцевых платьях, и холеных, в шелках, шляпках, с парикмахерскими прическами, — были совершенно одинаковые, словно помеченные печатью обреченности. Словно в глубине души все они уже знали то, о чем боялись пока говорить вслух… И люди, что шли по улице, торопились по своим делам, обходили их, словно зачумленных, будто боялись прикоснуться — и заразиться чужой бедой.