Кольцо Изокарона

— …Синбук… Дагон… Антессер…

— Не-е-ет! — снова резанул по ушам истошный крик. Но уже — дальше, отстраненнее, глуше.

— …Дагон… Антессер…

…Неужели это шипит слюна?! И язык… Как жжет язык!..

— …Антессер…

Мой затуманенный взгляд, словно что-то ища, словно выбирая себе игрушки, скользнул по паноптикуму на стенах и — точно из глубины сознания славная детская песенка… Хотя какая же она детская, и какая, к дьяволу, песенка?! Как это? Как это там?.. "Miszka su lokiu abu du tokiu… Miszka su lokiu abu du tokiu…"

И вот уже улыбается со стены дободушная мохнатая морда. И вот уже вслед за ней улыбаюсь и я сам.

"… Синбук… Дагон… Антессер…"

…Это очень странное чувство. Чувство, что ты начинаешь смотреть на мир другими глазами, — с о в с е м д р у г и м и.

Что происходит? Во-первых, все становится не таким "цветным", а во-вторых… Да нет, не во-вторых, — а в третьих, в пятых, десятых!

Оказывается, мир наполнен запахами — сотнями, тысячами, миллионами запахов, о существовании которых ты раньше не подозревал. А потом… Потом у тебя почему-то начинают деформироваться кости — с хрустом, треском и болью — и ты кричишь… Однако с удивлением (насколько позволяет удивлению боль) сознаешь, что, оказывается, не к р и ч и ш ь, а издаешь нечленораздельные звуки, совершенно не подобающие джентльмену в приличном обществе. Но сознаешь недолго — ровно до момента, когда внезапно начинаешь расти, и вскоре оказывается, что раньше ты был маленьким-маленьким и только теперь стал большим-большим, а потому имеешь наконец полное право издавать звуки, которые тебе хочется, — тем паче что тело начинает покрываться густой бурой шерстью, руки и ноги — тоже, и — ба! — это уже не руки и не ноги, потому что вместо ногтей из пальцев выламываются вдруг кривые длинные когти, а сами пальцы… гм… да, пальцами их можно именовать отныне с большой натяжкой: не то что "Лунную сонату" — "Собачий вальс" не сыграешь! А впрочем, как играть, если слуха, музыкального слуха уже нет, а рот… то есть, не рот, а громадную пасть распирают резцы, клыки и коренные зубы совсем иного калибра, чем раньше… И вот — ты хочешь развести от изумленья руками, — а разводишь огромными лапами, украшенными десятидюймовыми когтями, да еще вдобавок ревешь так, что все вокруг в ужасе затыкают уши и разбегаются куда глаза глядят.

…Горный Учитель не заткнул уши и не разбежался — бежать ему было некуда. Зато замерли как вкопанные и "Золотой Барс", и Черный Зверь, когда, расшвыривая как пушинки мешки с песком, я всей своей гигантской тушей вывалился за баррикаду.

Барс был ближе ко мне и, должно быть, решил, что уж теперь-то ему точно крышка. Однако, роняя на пол остатки одежды, лопнувшей в самом буквальном смысле слова по всем швам, я, насколько можно втянув когти, врезал ему такую оплеуху, что он, взмыв по кривой траектории в воздух, приземлился уже рядом с хозяином, который крепко схватил своего израненного любимца за кожаный ошейник и бледными, трясущимися губами стал что-то бормотать, успокаивать и гладить дрожащими руками залитую кровью морду барса.

И тогда я обернулся к Черному Зверю…

Глава XXV

…И тогда я обернулся к Черному Зверю…

И он уже ждал меня.

Даже не ждал — он напал. Потому что был зверем.

Н о и я у ж е т о ж е б ы л з в е р е м…

…Сопя и ловя раздувающимися ноздрями пропитанный потом и кровью воздух каменного мешка, я бросился навстречу врагу. Все мои члены в тот момент действовали совершенно не зависимо от сознания, и, наверное, в этом тоже была моя удача — потому что сознание, ч е л о в е ч е с к о е сознание отныне было мне ни к чему.

Встав на задние лапы и взревев как самый настоящий шатун, я встретил прыжок, нацеленный мне в горло, ударом когтистой лапы по черепу оборотня. Да, явно и увы, теперь его реакция была в полном порядке. Он ухитрился, уже в полете, каким-то непостижимым образом изменить направление, и мои когти успели только снести часть мохнатого скальпа вместе с половиной уха с его лобастой башки. И хотя сила удара была велика, Зверь, падая по весьма замысловатой траектории, все же изловчился вцепиться зубами в мою правую лапу, и, невзирая на толстую шкуру и косматую бурую шерсть, я почувствовал, что мышцы свело судорогой.

Я снова зарычал, и это был рык уже не только ярости, но и боли. Проклятый оборотень впился в меня как клещ, и я рухнул на все четыре лапы, пытаясь подмять его под себя, сломать спину и одновременно разорвать ему шею. Однако чертов вервольф оказался проворнее — вовремя разжав челюсти, отпрянул в сторону, и теперь мы снова стояли друг против друга и ревели, рычали, брызжа слюной и кровавой пеной, словно настоящие дикие звери, хотя…

Я уже говорил, что вместе со своим чудным превращением внезапно обрел воистину новое, не объяснимое простыми и обыкновенными словами видение окружающего. И вот теперь я в и д е л, ч у я л в своем кошмарном противнике не только зверя… Однако ведь и я был не только зверем — и на миг мне показалось, что в его застланных животной ненавистью и болью глазах, в о л ч ь и х глазах, мелькнуло вдруг что-то не только волчье… Полуоторванное левое ухо его, вместе с изрядным лоскутом кожи, болталось, открывая розовато-красную в багровых прожилках плоть, плоть, на вид вроде бы живую, но живую ли на самом деле? И тогда…

Поверьте, сейчас мне трудно об этом говорить, мне мерзко о том вспоминать, но я вдруг почувствовал, что запах и вкус крови — м о е й п е р в о й к р о в и! — постепенно затмевают рассудок и разум. Медленно, но верно я переставал быть человеком не только внешне, но что ужасно — и внутренне, в самой глубинной своей сути. Однако возможно, тогда это и было нужно, иначе…

Иначе навряд ли я смог бы, руководствуясь лишь человеческими реакциями и инстинктами, отразить атаку Зверя, направленную мне в глаза. Ослепший, я был бы совсем беспомощен, и ему ничего не стоило бы расправиться со мной в два счета — но я успел… Успел разинуть пасть так широко, что клыки, готовые врезаться мне (извините) в морду, врезались в мои клыки, и, вероятно, одной из последних тогдашних моих разумных мыслей была — только бы не выронить из пасти проклятое кольцо из черного железа с темным изумрудом! — Кольцо Изокарона…

Скрип, треск и скрежет… Осколки наших зубов вперемешку со слюной и кровью посыпались на пол, но, простите за сомнительный юмор, — моя пасть оказалась шире, а клыки крепче. Черный Зверь отпрянул, роняя на жуковую шерсть груди багровые сгустки сукровицы и слизи, — и вот тогда-то, по-моему, впервые в его красновато-лиловых глазах замельтешили искорки страха — страха дикого животного перед более сильным и свирепым противником. А я…

А я действовал дальше уже как машина. Слепая злоба затмила вмиг не только остатки человеческого рассудка, но даже и осторожность и осмотрительность зверя. Теперь я жаждал лишь одного — крови. Я почуял его кровь, я вкусил ее, я уже был опьянен ею как вином, и, медленно приподнявшись на задние лапы, я навалился на него к а к м е д в е д ь.

А он встретил меня к а к в о л к. И не знаю, справился бы с таким волком обычный медведь. Но наверное, единственное, чего не учел его проклятый творец — то, что созданию его придется встретиться не с обычным медведем, ибо теперь я, как и он, — б ы л о б о р о т е н ь…

Удар моей лапы отшвырнул его к стене. Но видимо, от таких пустяков он и правда не чувствовал боли и подобные оплеухи были ему не страшны. Его надо было не мять и бить — его надо было просто уничтожать, уничтожать физически, сразу или же постепенно.

…Возможно, у кого-то другого получилось бы "сразу". У меня, увы, — "постепенно". Когда длинные кривые когти сорвали как чулок кожу и шкуру с левой лапы Зверя, он завизжал и попытался отскочить в сторону, однако мышцы и сухожилия уже оказались надетыми на мои когти как на вертел и малейшее движение причиняло ему еще большую боль. Следующим моим действием было уже форменное изуверство: я подтянул правой лапой к себе упирающееся изо всех сил, состоящее словно из стальных пружин тело и рванул зубами ухо — то самое, которое и без того висело на тонком лоскуте кожи. Через секунду это ухо, вместе с кровавыми придатками, я выплюнул на пол.

Теперь он стоял, вплотную притиснутый к моей груди, на задних лапах, точь-в-точь как собачка в цирке, и я, не медля, вонзил растопыренные когти своей левой лапы ему в брюхо. Глубже… еще глубже… еще… — и рывок вверх…

Дымящиеся внутренности стали медленно вываливаться на каменные плиты, но этого мне было уже мало. Я выдернул правую лапу из его сухожилий и мышц и "веером" пропахал по глазам — из-под когтей брызнули слезы и кровь, а завыл он так, что мне стало радостно-радостно, и радость эта, требуя выхода, переполнила все мое звериное существо, рванула моими клыками его черное горло и, перемалывая гортань, добралась до первых позвонков. Кровь из перекушенной артерии, мертвая кровь, небыстрым фонтаном устремилась наружу — то есть, на меня, опьяняя и будоража еще больше, — но черт побери!..