Колдун 2

И теперь я умею дышать в воде. Как рыба. И сколько угодно. Как это я делаю? Да откуда же я знаю? Это дар одной русалки, которая теперь будет мне сниться. Часто сниться…

Интересно, у людей и русалок могут быть дети? Глупая мысль, конечно…ну а вдруг? Ведь вообще-то я уже и не совсем человек…

Глава 5

Заметил: возвращаюсь в этот старый бревенчатый дом, как…домой. По-настоящему — домой! Свой родной дом. И когда думаю или говорю: «пора домой» — в голове всплывает картинка именно этого, темного от времени, окостеневшего, не поддающегося даже огню строения.

У человека должен быть свой дом, место, куда он всегда возвращается. Что бы он ни называл этим именем — домик в деревне, огромный загородный коттедж либо маленькую однокомнатную квартирку на пятом этаже старой «хрущевки». Если у человека нет дома — он бомж, перекати-поле, ничтожное, оторванное от корней растение, гонимое безжалостным ветром туда, куда захочется богу ветров.

Нельзя постоянно жить на съемной квартире или в съемном доме, и пусть мне пытаются доказать, что съемная квартира — это нормально, что за рубежом все так живут, и что свой дом или своя квартира — это архаизм и пережиток прошлого. Пусть. Пусть за рубежом так живут. Они там еще и женятся — мужчина с мужчиной, женщина с женщиной, называют родителей «родитель-один» и «родитель-два». А я не хочу с мужчиной. И я хочу, чтобы маму называли мамой, а папу — папой. Пусть это будет сто раз архаизм — мне всякие там нетрадиционные ценности по-барабану, консерватор я, каким и останусь на ближайшие пятьсот лет. Я хочу иметь СВОЙ дом, и только свой.

Вот такие мысли сопровождали меня, когда утром, переодевшись, я отправился прямиком в сельскую администрацию на аудиенцию к ее главе, подсознательно ожидая каких-либо пакостей со стороны власть предержащих. Ну…привык я к тому, что власть обязательно мне гадит. И всегда в душе гнездится подозрение, что чиновник суть Зло, и поставлен на свое место для того, чтобы пакостить людям и попутно хапать всеми возможными способами.

Как ни странно — я ошибся. Чиновник с отвратительной фамилией Танюшкин был очень приветлив, практически — как отец родной, встретивший сына после долгой отлучки. Само собой — тут просматривалось влияние Самохина, чья фигура маячила за любым серьезным деянием на территории в окружности нескольких десятков километров.

После короткого разговора Танюшкин неожиданно предложил:

— Послушайте, Василий, а зачем вам эта приватизация? Я вам предложу другой вариант: мы продадим вам этот дом по остаточной стоимости. Это будет стоимость дров, из которых он сложен, да еще и максимально заниженная. Дом обойдется максимум тысяч в десять. Что это дает: быстрое переоформление и никакой мороки с хождениями по инстанциям. Мы имеем право продавать недвижимость, принадлежащую поселению, тем более что она абсолютна неликвидна и уже много лет только лишь тянет из нас дополнительные налоги. Мы списываем с баланса этот чертов дом, который легче сжечь, чем содержать, получаем в казну пусть маленькую, но все-таки денежную сумму, и никто к нам не прикопается, не обвинит в том, что мы разбазариваем нашу драгоценную собственность. Красиво?

— Красиво — подтвердил я, улыбнувшись — А что с помещением пикета?

— Мы сделаем вот как: он официально никак не оформлен, так что мы одновременно его и оформим как пристройку к дому. Я сейчас позвоню знакомому землемеру, он все сделает. Придется еще немного заплатить, но это стоит того — деньги, это деньги, а время, это время. Зачем его тратить, ведь время так дорого и его так мало есть у человека, не правда ли?

Я мог сказать, что это не совсем правда, что у меня лично этого времени пруд пруди, в сравнении с жизнью обычного человека, но это прозвучало бы глупо. Так что я лишь кивнул, и глава администрации тут же набрал номер на телефонной трубке. Договориться с землемером было делом пяти минут, и моего участия тут совершенно не требовалось — документы для продажи готовит администрация, мне останется только подписать, а потом получить свидетельство о регистрации в регистрационной палате (или как она там сейчас называется).

— Самохин просил прирезать к участку вокруг дома земли, чтобы было общим количеством шестьдесят соток. Так вот, я не вижу никаких проблем, тем более что земля у дома никому не нужна, на нее никто и не претендует. Уж больно дурная репутация у дома, боятся люди. Кстати, вы никаких…хмм…странных явлений там не видели? Ну…в вашем доме?

Глава внимательно посмотрел мне в глаза, и я улыбнулся:

— Ну вы же знаете, насколько наши люди мнительны. Верят во всякую чушь! Пить надо меньше, вот и все.

— Ладно. В общем, мы все решили. Документы сегодня начнут готовить, я дам указание секретарю, и…

— Семен Василич! Семен Василич! — дверь с грохотом распахнулась и в комнату ворвалась женщина лет сорока. Я ее где-то видел, но не помню — где именно. Не та у меня еще память, чтобы ничего не забывал. Снадобье я еще не пил — как понял из туманных разговоров бесов, если выпью, то на два дня как минимум выключусь из жизни. Типа — лихорадить будет. Так что — позже.

— Ты чего, Люб? — Танюшкин удивленно воззрился на женщину — Чего врываешься? Пожар, что ли?

— Хуже! — женщина никак не могла отдышаться, грудь ее высоко вздымалась, а по лицу катились капли то ли пота, то ли слез — Маша…учителка наша…померла!

— Что?! — Танюшкин вскочил со стула, стул загрохотал по полу, не удержавшись на двух ножках — ты что несешь?!

— Маша…Маша умерла! — женщина осела по стене, и теперь сидела на полу, тупо глядя в пространство — Маша умерла!

— Пошли! — Танюшкин решительно шагнул к двери — ты участковый, тебе и решать! Люба, подымайся! Хватит рассиживаться! Как умерла? Что случилось? Давай, докладывай!

Маша смотрела в небо широко раскрытыми глазами, и в них отражалось голубое небо и белые пушистые облака. Мертвые, абсолютно мертвые зеркала…

Причина ее смерти была банальна и проста, как и тысячи, миллионы смертей в этом огромном, суматошном мире. Одни умирают от болезни, другие — от старости, третьи упиваются до смерти, четвертые…да каких только смертей в этом мире нет? Провидение невероятно изобретательно в своем желании нагадить человеческому роду, и придумывает все новые и новые смерти, будто соревнуясь с другой такой же вселенной — кто придумает смерть почуднее, поизвращеннее?

Старая лестница, сломавшаяся ступенька, короткий крик…и все. Маленький такой заборчик, отгораживающий огород от дорожки, а в заборе, торчком — ржавая металлическая труба с привязанной к ней веревкой, на которую вьюнки раскинули свои тонкие зеленые щупальца.

Труба пробила Машу навылет, войдя в спину и выйдя из груди. Скорее всего, она даже не успела понять, что же с ней такое. случилось. Вспышка боли, слабость, качнувшееся перед глазами небо…и все. Совсем все.

Джинсы, коричневая застиранная майка с надписью на английском «Нью-Йорк», рабочие перчатки — видать, что-то поправляла на крыше веранды. На джинсах расплылось мокрое пятно — в смерти нет ничего красивого. Человек слаб…

Я смотрел на женщину, которая могла быть моей женщиной, и в душе было пусто и холодно. Не успел. Я — не успел. Проклятие ее все-таки добило. И в этом виноват я. Вместо того, чтобы после сегодняшней ночи бежать к дому Маши, как можно быстрее снять проклятие — я пошел договариваться насчет своего дома. Мол, жили с проклятием сотню лет, и еще несколько часов поживут. И вот — наказан.

Не было слез, не было желания упасть и разрыдаться. Только горечь и мысль о том, что теперь я никогда не узнаю — кем она была, о чем думала, о чем мечтала. Та искра, что разгорелась у нас в душах — погасла, залитая вонючей черной водой проклятья.