Колдун из Темногорска

Лена уже открыла рот, чтобы сказать, как велено, но смутилась и промолчала.

По берегу к ним уже мчались Эд с Надей. У Эда под мышкой были зажаты носилки.

– Скорее, – выдохнул Эд. – Только что появился какой-то тип, явно заинтересовался вертолетом. Шит!

– Дерьмо, опять дерьмо! – насмешливо поддакнул Роман. – Дерьмово будет, коли вы Алексея своим ором разбудите.

Надя приподняла рубашку на боку спящего. На месте раны алел свежий шрам.

– Как ты это сделал? – прошептала она.

– Вода-царица всё может. Разве Гамаюнов подобные фокусы не проделывает? – Он хотел еще что-то добавить, но не осмелился. Колдун – и не осмелился. Вот чудеса!

Вчетвером они подняли носилки со спящим и потащили по берегу. Роман и Лена шли впереди. Лене казалось, что носилки невесомы: рука ее ничуть не затекала. Она понимала, что все это фокусы колдуна. Напоминает, чертяка, о своей бесподобной силе: мол, не думай, не уйти тебе от меня, коли сам не отпущу.

– Ну так скажи «отхлынь», чего медлишь? – шепнул он насмешливо.

Лена опять ничего не ответила.

У вертолета их ждали Юл и Надин напарник Джо.

– Ты его опять спас! – почти с упреком крикнул Юл Роману.

Колдуну не надо было прибегать к Ленкиной помощи, чтобы в эту минуту прочесть мысли мальчишки.

– Он не так беспомощен, как кажется, – шепнул колдун на ухо Юлу, но тот лишь раздраженно тряхнул головой.

– Вся беда в том, что вы слишком похожи, – вздохнул Роман. – Не требуй от него больше, чем можешь потребовать от себя.

– Он же взрослый!

– А при чем здесь возраст, друг мой?

Носилки загрузили в вертолет, Надя забралась следом.

Остальные побежали к джипу Меснера. Светало. Пора было убираться из Пустосвятово.

Но прежде, чем сесть в свою «шестерку», Роман глянул наверх, на улетающую в светлеющее небо металлическую стрекозу. Там была Надя. И думая о ней, колдун почему-то вспомнил реку свою, Пустосвятовку. О реке он думал, как о женщине, с тоской и любовью. И нежностью. Будто прощался навек.

Глашка, едва выбравшись из воды, затрусила по знакомой улочке наверх, к древнему домику, почерневшему и покосившемуся от времени, облепленному, как наседка цыплятами, ветхими сарайчиками. За два года ее отсутствия дом успел еще больше завалиться на бок, а забор и вовсе полег. Ворота же, подпертые камнями, были символическими. Глашка остановилась подле калитки, ожидая, что выскочит Самурай и начнет гавкать и рваться с цепи. Но было тихо. Собачья будка черной разинутой пастью мертво скалилась на Глашку.

– Издох, значит, – вздохнула она, и толкнула калитку.

К двери не пошла – знала, что дверь заперта на ночь, а вот если по лесенке забраться на чердак, то там сбоку есть несколько досочек, которые ничего не стоит отогнуть. Оттуда можно спуститься вниз, в комнаты. Через минуту Глаша уже была в доме. Мамаша, как и прежде, спала в каморке рядом с кухней, а малышня сопела в бывшей Глашкиной комнате. Васька носом к стенке, подле него Валюшка как старшая с краешку. Надо ж, до чего выросли оба. Васька весь в муженька непутевого – нос курносый и рот такой же упрямый; а Валюшка, рыбонька, вся в бабку. Красавицей будет, сейчас уже видно. Глашка уселась на табуретку и принялась смотреть на спящих ребят. На пол с ее рубашки неспешной струйкой стекала вода. Эх, глупая, какая радость-то в русалочьей жизни! Сказал бы кто слово заговоренное, чтобы могла она здесь навсегда остаться. Хоть в Самураевой будке спать – она согласная, хоть в шерсти, дворняжкой, которой кость раз в неделю хозяева швыряют – и то счастье! Как же такое приключиться могло, что Глаша сама от жизни и от деток любимых отказалась? Верно, черт перепутал последние мыслишки в глупой голове!

Васька неожиданно повернулся на другой бок, глубоко вздохнул и открыл глаза.

– Мамочка, – пробормотал он, зевая и причмокивая, будто пробовал улетевший сон на вкус. – Мамочка, какие у тебя глазки грустные. Тебя кто-нибудь обидел?

– Нет, зайчик мой, меня никто не обижал.

– Я не зайчик, – обиженно возразил Васька. – Я теперь котик. Ты что, позабыла?

– Ага, позабыла, – кивнула Глашка.

– Бабка говорила каждый день, что ты не вернешься. Выходит, врала, да?

– Она просто не знает, что я вернулась.

– Я ее не люблю, она ругается все время – то на полу наследил, то морковку из грядки подрал, то молоко пролил. Мама, ты ведь больше не уйдешь, правда?

– Я уйду, но потом вернусь, – пообещала Глашка.

– Возвращайся, – кивнул Васька. – Ты каждый день конфетку приносила.

– Вернусь, – эхом отозвалась она.

– Знаешь, мама, я почему-то думаю, что волшебство все-таки есть.

– Почему ты так думаешь?

– Так по телику говорили. В одной передаче. А ты веришь в волшебство?

– Верю.

– Это хорошо.

Он вновь сладко зевнул, заснул мгновенно и заулыбался во сне – может, снились ему конфеты и прочие вкусности.

Глашка вздрогнула: в соседском сарае закукарекал петух. Не успела она глазом моргнуть, а ночка кончилась. Глашка поставила подаренный Романом серебряный кувшин на стол: мамаша ушлая, придумает, кому его запродать с выгодой, чтобы денежки были, не позабыла чай прежней торговой сноровки. Потихоньку Глашка выскользнула из дома и помчалась по улочке. Но не назад, не к реке. Не вернется она в реку, хоть режь ее, хоть жги. Побежит она теперь вслед за всесильным колдуном. Вымолит себе вторую жизнь, какую – неведомо, только бы возле деток: беречь их и хранить, растить и царапины им зализывать, и слезы утирать. Пусть колдун что хочет за это возьмет. Пусть душу ее – и так загублена! Но Ваську с Валюшкой она ни за что больше не оставит.

Ее белая рубаха мелькала среди черных облетевших деревьев. Потом пошел снег, и сделалось Глашку совершенно не видно. Теперь и сам водяной не сыскал бы беглянку.

В то утро в Пустосвятово был большой переполох. Во-первых, сказывали, прилетал вертолет, приземлялся на горушке над речкой, и выскакивали из него странные существа все в серебряном. Как пить дать, инопланетяне. Существа эти визжали страшными голосами и прыгали в речку купаться. Во-вторых, видели колдуна Романа, того, который в сарае сгорел на днях. Разгуливал живой и здоровый, только еще более страшный, чем прежде: на башке рога, изо рта клыки торчат, а за спиной – черные крылья, как у летучей мыши. И еще видели какую-то девку в белом платье, что шастала по лесу и с пронзительным воем гналась за пьяным Микошей. Спасся он лишь тем, что свалился в глубокую яму и засыпался сверху прошлогодней листвой.

Марья Севастьяновна, бывшая жена Василия Васильевича Воробьева, которую все побаивались, во-первых, за ворожбу, а во-вторых, из-за сына ее Ромки-колдуна, выслушивала все эти россказни молча, поджав губы. В инопланетян и лесных сумасшедших девок она не верила. А вот в то, что Роман вновь наведывался в Пустосвятово, не только верила, а просто-напросто знала об этом наверняка. Потому как утром обнаружила Марья Севастьяновна в сенцах на полу возле входной двери серебряный перстенек с ноздреватым зеленым камнем. Ясно было, что ночью или на рассвете кто-то просунул подарок в щелку под дверь. Перстень этот принадлежал когда-то ее отцу, и много лет назад, сказывали, исчез в реке. Ясно, что возвратить пропажу под силу было только Роману. Марья Севастьяновна хотела поначалу перстенек надеть на мизинец. Но передумала. Не к лицу старухе расхаживать с подобными штучками на изуродованными артритом узловатых пальцах. К тому же будто неведомый голос едва слышно шепнул: “Остерегись, старая”.

Тайных голосов Марья Севастьяновна всегда слушалась и потому припрятала сыновний подарок в тайничок под половицами.

Сказать к слову, Марья Севастьяновна на сына своего непутевого злилась. За то, что он перстенек отыскав, с матерью своею словом не перемолвился. Что этот перстень может, Роману известно. Да не все. Самое главное, самое важное его свойство только Марье Севастьяновне ведомо. Знай глупый Ромка про свойство это, не стал бы такими презентами раскидываться. Берег бы его пуще ока дедов перстень, саамы бы на палец надел и никогда не снимал.