Колесо Фортуны

Возле крыльца, опираясь на клюку, стояла рослая старуха в черном повойнике и строго поглядывала на работающих. Клюка ее вовсе не была признаком слабости или немощи, опорой при ходьбе, это был посох для шествий, почти скипетр - свидетельство власти. Григорий присмотрелся к старухе, развел руки и бросился к ней.

– Мамушка!
– закричал он, обхватил ее за плечи, приподнял и закружил на одном месте.
– Мамушка, какими судьбами?

– Пусти!
– сердито приказала старуха.
– Пусти, говорю, медведь долежалый!..

Высвободившись, она сердито заправила седую прядь под повойник, вытерла губы хвостиком платочка.

– Поздоровался бы сперва по-людски, а потом лез со своими лапищами.

– Не серчай, мамушка!
– сказал Григорий.
– Уж больно я рад!

Они троекратно облобызались. Лицо старухи дрогнуло в гримасе подавленного всхлипа, она подняла руку, чтобы перекреститься, но из-под руки увидела, что все бабы замерли, кто с тряпкой, кто с мочалкой в руках, и не сводят глаз с Григория.

– А вы чего уставились?
– крикнула старуха.
– Живого мужика не видали?

– Такого-то красавчика где увидишь?
– отозвался озорной голос.
– Нам бы такого хучь вприглядку...

Бабы вызывающе засмеялись. Старуха метнула взгляд, но не угадала говорившей и пригрозила клюкой:

– Вот я вас, сквернавки бесстыжие! Живо за работу, а то всех прогоню со двора и полушки не дам!

– Где ты их столько набрала, мамушка?
– удивился Григорий.

– Эка невидаль! В портомойне. Бабы балованные, дерзкие... Ну, тебе до тех баб дела нету, об тебе разговор пойдет. Ты что же, Григорей, аи совсем стыд прогулял да пропил?

– С чего ты взяла, мамушка? Что я такого сделал?

– А как же не сделал? Ну, про меня, рабу глулудо, куда уж помнить... А мать померла, отец преставился - ты хоть на глаза показался, на могилку сходил?

– Так ведь служба, мамушка...
– пристыженно сказал Григорий.
– Сам в себе не волен.

– Служба? А кака така служба неволит кормилицу свою продавать? Как корову, которая молоко перестала давать, - хоть на убой, лишь бы с глаз долой...

– Что ты, мамушка! Как ты придумала такое?

Разве я...

– Не ври, Григорей! Кого-нито обманешь, меня - нет! Иван приехал, я спрашиваю: "Продавать приехал?" - "Продавать".
– "И дворовых тоже?" - "И дворовых. Куда ж их девать?" Ну, я узелок свернула и на тракт - где подвезут, где пешком. Все ноженьки оттоптала - почитай, месяц шла до этого содома...

Ты только не думай - я не просить тебя пришла. Я пришла тебе в глаза поглядеть... А потом обратно пойду, али можешь меня здесь на съезжую отправить... Пускай потешатся - высекут старуху... Что ж ты в землю уставился? Ты мне. в глаза гляди! Стыдно небось?

– Ох, как стыдно!
– не поднимая налитого краской лица, ответил Григорий.

Ему и впрямь было мучительно стыдно. Не того, что собирался продавать свою мамку - этого в мыслях не было, - а того, что он просто забыл о ней... Ведь он непритворно, на самом деле горячо любил ее и знал, что она отвечает ему еще большей любовью. Нянчила она всех - и Алексея, и младшеньких - Федора с Владимиром, но для Григория была еще и кормилицей. Вымахал Григорий в здоровенного детину, а для нее так и остался ненаглядным дитятей. Собственный сын Домны помер в малолетстве, и все нерастраченные материнские чувства обратились на барских детей, и прежде всего на Григория. Она и в давнюю пору была строга, баловства никакого не допускала, но и обижать детей не позволяла.

Родитель был норовом крут, на руку скор, перечить ему никто не смел, решалась на это одна Домна и умела поставить на своем. Мало-помалу она оказалась всем необходимой, превратилась в барскую барыню, полную хозяйку, и только что не члена семьи. Григорий всегда вспоминал о ней с нежностью, только случалось это все реже, пока не случилось вот так, что не вспомнил вовсе.

– Прости, мамушка!
– сказал он.
– Вот как перед богом: не было этого в мыслях.

– Ты за бога не прячься! Сам за себя отвечай.

– Да что уж тут прятаться - кругом перед тобой виноват. Ну вот он я, делай со мной что хочешь, только прости!

От стыда и огорчения у Григория даже слезы выступили на глазах, и старуха смягчилась:

– Ладно уж, бог простит... голова непутевая... А вот этого сраму, снова ожесточилась Домна, показывая клюкой на дом, - ни бог, ни люди не простят! Экую грязь да пакость завел. Да у твоего батюшки в хлеву скотина чище жила!.. Серчай не серчай, я всех твоих пьянчуг, что здесь отсыпались да бражничали, повыгоняла. И ходу им сюда больше не будет! Пускай по кабакам сосут свое клятое зелье. Да тут не то денщик, не то дворовый лодырь ерепениться вздумал, кто, мол, такая да откуда, так я его маленько клюкой поучила. Небось к тебе жалиться придет.

– Пускай, - сказал Григорий, - я ему еще подбавлю.

Домна удовлетворенно кивнула.

– Вот и ладно! Баб я подрядила, вывезут грязь, а дальше выбирай, ты хозяин: или снова вертеп тут пакостный откроешь, тогда я завтрева же обратно уйду. Или останусь, но только уж гляди - никаких гульбищ!

– Да мамушка, я всей душой... Бери все это хозяйство и володей как хочешь. Как скажешь, так все и будет.

Неуж я против тебя пойду?

– Попробуй только! Разучился жить, как православные живут, так я тебя снова обучу... Отдавай сюда все ключи.

– А у меня нет никаких ключей. От кладовой, погреба, что ли? Ключи, чай, у дворовых, а может, там и замков нет...

– Ну, хозяин!
– в сердцах сказала Домна.
– Уйди ты за ради бога с глаз долой, не вводи меня во искушение... Я уж как-нибудь сама все найду.

В доме Кнутсена началась новая жизнь. Не то чтобы квартира молодого холостого офицера превратилась в монастырь строгого устава, где громче шепота не говорят, крепче ключевой воды не пьют. Случалось и шумство пили, и в картишки перекидывались, дом стал -даже хлебосольнее, но гульбища не затягивались за полночь, исчезла заросшая салом грязная посуда, а с ней и полчища тараканов, в доме всегда было светло, тепло и чисто.

Дворню Домна Игнатьевна не била, но та в несколько дней сделалась шелковой - летела по первому зову, подавала, прибирала 4yfb ли не -бегом, а без надобности была не видна и не слышна. К гостям Домна Игнатьевна не выходила - не в обычае, и единственно всегда сама встречала Григория, если ему случалось задержаться.

Бравый вояка для нее все еще оставался несмышленышем, и она привычно тревожилась, не могла уснуть, пока он не возвращался.

4

Императрица устала умирать. Несколько лет назад, выйдя из церкви, Елисавет Петровна упала на землю и два часа пролежала в беспамятстве. К ней боялись прикоснуться, только накрыли, чем пришлось. Отлежалась, отошла. С тех пор, поначалу изредка, потом все чаще, затылок наливало свинцом, разламывало жестокой болью.