Коллеги
Шрифт:
Вспомнил он.
«Как я ее люблю! Пусть будет тоска, пусть будет разлука, пусть любовь начинается с ревности… Это вот и есть то самое, из-за чего стоит жить. Люблю ее глаза, волосы, губы, ее тело, ее слова и ее костюмы, привычки, смех, ошибки, печаль, ее дом, ее улицу, весь этот район, люблю и доброжелательно отношусь к милиционеру, который в третий раз проходит мимо».
— Привет,
— В чем дело?
— Просто приветствую вас.
— Между прочим, документики при вас?
— Нету.
— А чем тут занимаетесь?
— Хочу прыгнуть в небо.
— Пройдемте.
— Бросьте, сержант. Я влюбленный. Разве нельзя смотреть по ночам на окна любимой?
Постовой густо захохотал, козырнул и сказал:
— Не одобряется, но и не возбраняется. Желаю успеха.
ГЛАВА VII
Вечером в клубе
«Таким образом, суммируя все сказанное, можно сказать, что алкоголь неблагоприятно действует на все органы и системы организма».
Сегодня Зеленин за все время пребывания в Круглогорье впервые надел белую, накрахмаленную еще в ленинградской прачечной рубашку и новый галстук с горизонтальными полосками. Он выступал с докладом «Алкоголь — разрушитель здоровья» в устном журнале, который ежемесячно устраивался в клубе. Доклад никуда не годился. Это был тот тяжелый случай, когда, как говорится, нет контакта между лектором и аудитор Слушатели сначала добродушно похихикали, а потом застыли в вежливом оцепенении. Даже Егоров, сидевший в первом ряду, несколько раз подносил руку к лицу, пытаясь скрыть зевоту. Зеленин бубнил по бумажке все быстрее и быстрее. Скорей бы кончить это позорище.
— В борьбу с алкоголизмом должна активно включиться общественность! — с жалким пафосом выкрикнул он последнюю фразу, вытер платком горевшее лицо и спросил: — Вопросы будут?
— Сам-то, доктор, совсем не употребляешь? — пробасили из зала.
Послышался смех. Зеленин растерялся. Зачем-то снял очки и, близоруко щурясь, пролепетал:
— Я… умеренно… и если повод, так сказать.
Зал загрохотал. Люди смеялись беззлобно, даже как-то облегченно, словно радуясь, что вот человек выполнил скучную обязанность, отбарабанил что-то по бумажке и снова стал самим собой.
— Повод найти можно, — прогудел бас, — заходи, пунчику тяпнем.
В третьем ряду вскочила сухопарая женщина, жена больничного кучера Филимона.
— Извиняюсь, конечно. Вы говорили, излечимый он, алкоголь-то?
— Да-да, алкоголизм излечим.
— Полечили бы вы, Александр Дмитриевич, мужика моего. Совсем совести лишился, ни мне, ни детям жизни не дает. Я уже ему говорю: стыдись, ирод, хоть ты и при коняге, а ведь тоже медицинский работник!
— Тут нужно добровольное согласие, Анна Ивановна. Я со своей стороны гарантирую успех.
Зеленин сошел с эстрады и сел в первом ряду около Егорова.
— Жалко я выглядел, Сергей Самсонович? Да брось, не утешай.
— Суховато, Саша. Ну ничего, первый блин… Лиха беда начало и так далее. Не унывай.
Он вдруг захохотал:
— А вот бы Филимона вылечить! Посильнее любого доклада подействует.
— А что? Надо попробовать.
— Вряд ли получится. Он мужик идейный.
В последней «странице журнала» выступала самодеятельность. Даша Гурьянова слабеньким голосом довольно нахально спела под гармонь несколько песенок: «Едем мы, друзья…», «Ой, цветет калина» и «Говорят, я некрасива…» Последнее уж было явным
кокетством. Весь зал прекрасно видел, что она красива в своем новом платье цвета перванш, сшитом в Петрозаводске по последней рижского журнала моде.«Сегодня обязательно скажу ей, — думал Зеленин, — чтобы она выбросила этот идиотский цветок, похожий на расплющенную муху. Нельзя же так себя уродовать, А платье красивое, и сама прелесть…»
— На этом мы закрываем последнюю страницу нашего журнала. Приступаем к танцам, — светским тоном объявила с эстрады редактор устного журнала, учительница средней школы.
— Вот это дело! — опять прогудел знакомый Зеленину бас.
В зале воцарился невероятный шум. Старички пробирались к выходу, молодежь валила в зал из буфета и курилки. С грохотом отодвигались стулья. К Зеленину подбежала Даша, взволнованная, с блестящими глазами, с резким румянцем во всю щеку. Кажется, она чувствовала себя в этот вечер царицей бала. Что за грех? В девятнадцать лет ничего не стоит раздвинуть стены зала, украсить их мрамором и зеркалами, уводящими в сверкающую бесконечность, выпрямить и уложить паркетом волнообразный дощатый пол, одеть мужчин во фраки или мушкетерские костюмы и вообразить себя… Да кем угодно можно себя вообразить в девятнадцать лет! Все это можно сделать в одну секунду.
— Александр Дмитриевич, вы, конечно, останетесь танцевать? — спросила она.
— Не знаю, право… Я не собирался. Да ведь тут одна молодежь, — ответил он лицемерно.
— А вы себя уже в старики записали?
Ух ты, как у нее блестят глазки! И какие они голубые!
«У северян удивительно голубые глаза. Видимо, они так редко видят голубое небо, что память о нем оставляют у себя в глазах», — так витиевато писал на днях Зеленин Максимову.
— Сейчас выкурю сигарету и решу. Ах, черт, отсюда не выберешься!
— Пойдемте за кулисы?
— Хорошо. Сергей Самсонович, хочешь курить?
Егоров стоял рядом с женой, смотрел на Зеленина и Дашу, улыбался немного грустной и доброй улыбкой, которая появлялась у него в какие-то особенно хорошие минуты.
Сегодня он надел ненавистный, тяжелый протез.
В светло— сером костюме, с тростью в руке, он был похож на довоенного франта.
— Нет, Саша, мы, пожалуй, пойдем. Завтра заглянешь?
— Обязательно.
Екатерина Ильинична улыбнулась молодым людям, взяла мужа под руку, и они пошли к выходу. У Зеленина вздрогнуло сердце, когда он увидел, как сразу налилось кровью лицо Егорова и плечи ссутулились от напряжения.
— Пойдемте, Даша, покурим. Пожарников у вас нет?
Они пристроились в полутьме за грубо размалеванной холстиной, изображающей «рассвет на реке». Даша сидела в профиль к Зеленину, сложив на коленях руки. Поза была строгой, но на губах мелькала улыбка. Казалось, Даша ждет: ну и что же будет дальше?
«Будь на моем месте Владька, он просто начал бы ее целовать».
— Даша!
— Да, Александр Дмитриевич?
— Вы можете не на работе называть меня Сашей?
— Очень даже охотно.
— Вот и хорошо. Знаете… я хотел вам сказать…
— Да?
— Подарите мне этот цветок. Вам не жалко?
Она повернула к нему лицо с расширенными, удивленными, как у маленькой девочки, глазами. Машинально подняла руку к груди.
— Этот цветок? Разве можно дарить такие вещи? Ведь он некрасивый.
— Зачем же вы его носите?
— Ну, модно же.
— Это уже не модно. Никто не носит! — радостно воскликнул Зеленин.
— Правда? — Она засмеялась. — Тогда, пожалуйста, дарю его вам.