Коллекция китайской императрицы. Письмо французской королевы (сборник)

– Жарко? – ужасно удивилась Марина. – Да-а-а? Ну, если жарко, надевай, конечно, само собой. Кстати о куртках. Морис звонил, он уже в четыре будет дома, сказал, что заберет девок сам и сходит с ними на вторую часть «Артура», он им обещал. В кино и поедят. Так что у нас свободен вечер. Я хотела в «Галери Лафайет» показать тебе одно пальто… Это просто с ума сойти, что такое, но цена соответствующая. А ты посмотришь себе куртку. Поесть зайдем в плохое место, давно там не были.

«Плохим местом» в этой семье назывался Макдоналдс. Морис, рафинированный эстет и поборник здорового питания, презирал эти кафе так, как американскую еду и американский образ жизни могут презирать только французы. В послевоенные годы Франция отдала Штатам непомерно большую дань любви и уважения (ну, было за что, помогли не только от фашистов освободиться, но и от «коммунистической заразы», поразившей половину Европы, защитили!), вплоть до того, что национальная гордость, чудесный рок-певец, забыл данное ему матушкой-француженской имя Жан-Филипп Смет и начал зваться Джонни Холлидей, Johnny Hallyday… Кстати, французы произносят его имя как Жонни Олидей, но не в том суть. Морис запрещал своей семье ходить в Макдоналдс, а Марина, год проучившаяся в Америке и питавшая к биг-макам нежные ностальгические чувства, все же иногда прорывалась туда в сопровождении девчонок, эти чувства, так сказать, унаследовавших. Марина была барышня разумная и демарши совершала не часто, отчего запретный плод становился еще более сладок. Алёна, прямо скажем, тоже не питала к Макдоналдсу особого презрения – ну хотя бы потому, что бывала там «раз в год или два года», как некогда выразился поэт Михаил Кузмин.

Итак, дамы сговорились совершить небольшой шопинг и похулиганить, и Марина положила трубку. Алёна некоторое время постояла в ванной перед зеркалом, совершая некие манипуляции с гелем для волос, заколками и алой помадой, потом надела Маринину куртку, обмотала шею Марининым же шарфом и отправилась за девицами. Результат ее стараний не замедлил себя явить. Франсуаза, воспитательница Танечки, еще утром чрезвычайно любезная с Алёной, сейчас воззрилась на нее подозрительно и не сразу выдала ей ребенка, а сама Танечка заставила Алёну присесть на корточки, потрогала ее прилизанную голову и грустно спросила:

– А где кудряшки?

Всю дорогу до Лизочкиной эколь пример Алёна рассказывала какую-то сказку про кудряшки, которые устали завиваться и легли отдохнуть, а потом пришлось выдержать недоверчивый взгляд Лизочки, которая Алёну признала только потому, что рядом стояла и хихикала Танечка.

Потом позвонила Марина. С работы ее пораньше не отпустили, поход в «плохое место» отменялся, решено было перекусить прямо в «Галери Лафайет», в кафе.

Санкт-Петербург, 1789 год

– Куда это ты на ночь глядя собрался, а, Петруша?!

– Надобность есть срочная.

– В кои-то веки явился домой не за полночь – и сразу за порог?! От родной жены бегом бегаешь, что за мужик такой мне достался!

– А разве вчерашний вечер я не дома провел?

– Так ведь не ради меня, а ради этого французишки, который так и не припожаловал. А в какой расход вошли! В какие хлопоты! Стоило ль для какого-то иноземца этак разоряться. Ты перед ним выслужиться хотел, а он на тебя наплевал!

– Эх, Агафьюшка, ничего-то ты не знаешь… убили гостя нашего. Убили, зарезали!

– Охти мне… Царство небесное… Господи, прости, что лаяла покойника. За что ж его убили? И кто? Небось тати нощные? Говорят, шалят почем зря по всему городу, даром что столица, озоруют, что в лесах дремучих Муромских! И ты вот шляешься по ночам, обо мне совсем не думаешь. А ну как с тобой что стрясется – куда мне, горькой сиротине, тогда податься? Кто за мной присмотрит, кто на кусок хлеба даст?! Петрушка, не ходи никуда!

– Ну, Агафьюшка, ежели я никуда ходить не буду, то жалованья мне не дадут, а значит, куска хлеба не будет ни у тебя, ни у меня. Поэтому поцелуй меня да пожелай удачи.

– Храни тебя Бог, Петенька, друг-надёжа! Иди, а я тебя ждать стану.

– Жди, родненькая, жди, милая… Послушай, Агафьюшка, вот что сейчас в голову пришло… а ты, часом, никому не сказывала, что мы вчера гостя ждали иноземного?

– Христос с тобой, Петенька… кому я скажу?! Соседке тетке Марфе, что ли? Или торговке на Обводном, у которой моченики покупала? Моченики…

– Ты что, Агафьюшка?

– А что?

– Да вдруг побелела вся.

– Ничего я не белела, почудилось тебе! Вечно тебе что-то чудится. А у меня просто голова разболелась. Иди уж давай, да поскорей ворочайся. А я пойду на завалинке посижу.

– Меня не жди, спать ложись. Не знаю, когда ворочусь. И знаешь что, Агафьюшка…

– Что?

– Если со мной вдруг что… если меня вдруг… ты замуж сызнова не шибко спеши, ладно? Хоть немножко погорюй обо мне, Богом прошу!

– Ты что такое говоришь, Петька? Да что с тобой случиться может? – говорила она, а сама думала: «Ну, выдумщик! Нет, это ж надо, а?! И, с ума сойти, замуж не спеши. Ну, это уж само собой, год выждать придется, а там… нет, это последнее дело – женщине в одиночестве жить. А если попадется добрый молодец еще и до года истечения, то, говорят, дозволительно и без венчания… Конечно, молва осудит, ну так и что, венец все прикроет! Ой, о чем это я?! Господи, прости, сохрани, помилуй! При живом-то муже…»

– Мадам, сударыня, Агафья Лионовна!

– Леонтьевна я… ой, кто это?! Никак вы… мсье… Ой, что это вы здесь делаете? Муж мой только что ушел по срочной надобности.

– Прекрасная дама, а зачем вы сообщаете мне, что вашего мужа нет дома?

– Ну… я думала, что вы, может, к нему явились.

– Еще раз задам свой вопрос – зачем? Зачем мне знать вашего супруга? Ни он сам, ни его дела, ни его срочная надобность меня ничуть не волнуют. Я пришел лишь затем, чтобы снова видеть вас. Ваша красота произвела на меня сокрушительное впечатление. Ваши глаза… А ваши волосы! Такое ощущение, что в них смешались чернота адской смолы и жар адского пламени.

– Ой… да как у вас язык поворачивается такое говорить? Что же это… значит, я грешница?

– Пока не знаю, грешница вы или нет, но то, что вы можете любого мужчину во грех ввести, это точно.

– Да полно вам, скажете тоже…

– Вы приказываете мне молчать? Но разве я могу… ваша красота вынуждает меня говорить и говорить, говорить вам об этой красоте снова и снова…

– Ах, сударь, могу ль я вам приказать? Но только скажу, что вы и сами своими словами кого угодно во грех введете!

– Кого угодно мне не нужно. Я отдал бы жизнь, чтобы ввести во грех одну женщину. Ее зовут Агата.

– Что?! Да как вы можете… как смеете… глядите на меня, а про другую говорите?!

– О, душа моя… Агата – так звучит по-французски ваше имя. Агат – это название черного камня. Он такой же черный, как ваши глаза и некоторые пряди ваших волос. Другие же пряди рыжие, словно камень авантюрин. А скажите, мадам, в ваших тайных местах волосы у вас черные или рыжие?

– Что? В каких еще местах?

– Под мышками. И между вашими ногами. Какие там у вас волосы, а ну, скажите!

– Что ты… что ты… да сам возьми и погляди, коли невмоготу!

Наши дни

Учитывая, что вторая половина дня выдалась свободной, Алёна пошла погулять. Стопы свои она направила в сторону, совершенно противоположную бульвару Мальзерб, бульвару Мадлен и связанным с ними неприятностям, а именно – к Лувру, долго бродила по Тюильри и дивилась, глядя на заснеженные его дорожки, на которых птицы оставляли самые что ни на есть причудливые следы, похожие на загадочные иероглифы. Пони, на которых обожали кататься малявки, нынче не выходили, наверное, из-за погоды, в парке было малолюдно, белые нагие статуи богов и богинь словно бы оледенели. Алёне чудилось, что даже их неподвижные взоры выражали страдание и возмущение. Утки, которые с трудом находили полыньи в замерзших фонтанах, сердито покряхтывали. В довольно легкой Марининой кожанке Алёна изрядно промерзла, а потому с удовольствием услышала звонок мобильного.