Коллекция кораблекрушений

Вскоре разбуженный врач досконально осмотрел пациента, заметил: «Роскошный случай zakuporus oesophagi», — и, вооружившись инструментом, взялся за дело. Без труда он вытащил наружу колбаску, которая величиной, формой и общей манерой держаться более напоминала самодовольный банан. Пока производилась операция, все затаили дыхание, но едва она завершилась, пациент, чьи раздутые голова и шея моментально сдулись, вскочил на ноги и нарушил тишину воплем:

— Человек за бортом!

Таковы были слова, которые он пытался произнести с самого начала.

Суетясь и толкаясь, все бросились на верхнюю палубу, и каждый хоть что-то да швырнул за борт: пробковый пояс, клетку с курами, моток каната, рею, стеньгу, рваный парус, носовой платок, железный аншпуг — любое движимое имущество, которое может пригодиться тонущему, так как тот плыл за кораблем в течение целого часа, миновавшего с тех пор, как из «бочки» раздался первый хрип. Спустя несколько минут судно было почти очищено от всего, с чем можно было легко расстаться вдобавок один пассажир так разошелся, что перерубил канаты шлюпок после этого мы ничего больше не могли сделать. Правда, капеллан сообщил, что, если несчастный джентльмен за бортом вскоре не объявится, он, капеллан, встанет на корме и отпоет утопленника по обрядам англиканской церкви.

Тут один умник догадался спросить, а кто же, собственно, свалился за борт засвистали всех наверх, устроили перекличку, и, к нашей немалой досаде, всякий — будь он пассажир или моряк — отозвался на свое имя! Однако капитан Трутвик заявил, что в столь важном деле недостаточно простой переклички, и с властностью, внушающей надежду, велел, чтобы каждый из находящихся на борту присягнул в том отдельно. Но это не помогло: на борту присутствовали все и капитан, попросив прощения за то, что усомнился в нашей честности, удалился в свою каюту, чтобы ни за что больше не отвечать. Однако прежде он выразил надежду, что мы известим его обо всех мерах, которые найдем нужным принять, дабы он, в свою очередь, должным образом изложил события в бортовом журнале. Я лишь улыбнулся, вспомнив, что в интересах неизвестного джентльмена, опасность положения которого мы переоценили, я лично швырнул бортовой журнал за борт.

Вскоре после вышеописанного происшествия меня посетила одна из тех блестящих мыслей, которые осеняют большинство людей лишь единожды или дважды в жизни, а рядового рассказчика никогда. Торопливо созвав экипаж назад на палубу, я забрался на лебедку и произнес следующую речь:

— Друзья, мы дали маху. В порыве безрассудного сострадания мы слишком вольно обошлись с частью движимого имущества, принадлежащего одной из почтенных судовладельческих компаний Малверн-хайтса. За это нас, несомненно, привлекут к ответственности, если нам когда-либо посчастливится бросить якорь на Тоттенхэм-корт-роуд, где живет моя тетя. Аргументы в наше оправдание будут выглядеть убедительнее, если мы сумеем доказать коллегии присяжных, что, осуществляя священные принципы человеколюбия, мы действовали не без здравомыслия. Например, если мы сможем создать впечатление, что за бортом действительно находился человек, которого могло утешить и поддержать то материальное воплощение милосердия, которое мы столь щедро расточали, а именно, чужая собственность, наделенная положительной плавучестью, сердце Британии сочтет, что это смягчающее обстоятельство красноречиво свидетельствует в нашу пользу. Джентльмены, я осмелюсь предложить, чтобы мы немедленно швырнули за борт человека.

Мои слова наэлектризовали толпу: идея была встречена овацией, и все в едином порыве рванулись к тому проклятому матросу-впередсмотрящему, который своей ложной тревогой поставил нас всех в ложное положение но по зрелом размышлении его решили заменить капитаном Трутвиком, ибо пользы от последнего было меньше, а его ошибка — несомненнее. Матрос совершил одну, пусть и крупную оплошность, но что до капитана, то все его земное существование было одной сплошной оплошностью. Его выволокли из кабины и перевалили через борт.

На Тоттенхэм-корт-роуд, дом девятьсот, живет моя тетя — добрая старушка, собственноручно меня воспитавшая и преподавшая мне много уроков высочайшей нравственности, которые очень пригодились мне в дальнейшей жизни. Первейшее место среди них занимал суровый, часто повторяемый ею завет никогда не лгать, не имея на то определенной и конкретной причины. Многолетний опыт измен этому принципу позволяет мне авторитетно подтвердить его правильность. И потому я с превеликим удовольствием внесу поправку в предшествующий эпизод этой, в общем-то, правдивой истории. Прозвучало утверждение, что я выбросил бортовой журнал «Простокваши» в море. Это утверждение совершенно ложно, и я не могу найти никаких причин этой лжи, которые перевесили бы мою заинтересованность в сохранности этого бортового журнала.

По ходу развития сюжета назрели новые нужды, и отныне я нахожу для себя удобным сослаться на те записи в журнале, которые никак не могли попасть на его страницы, будь он в указанный момент выброшен за борт ибо, если бы мне пришлось полагаться лишь на свою память и воображение, я не устоял бы перед соблазном приукрасить свой рассказ.

Не стоит утомлять читателя записями, которые касаются уже описанных событий. Начнем нашу хронику с дня, когда капитан был ввергнут в пучину, после чего я вел журнал собственноручно.

«Июня 22-го дня. Штормит несильно, но все же волнение немаленькое — море еще не успокоилось после вчерашнего буйства. Долгота и широта по сравнению с предыдущими обсервациями заметно не переменились. Судно идет тяжеловато из-за потери верхнего рангоута, который был срублен вследствие случайного падения капитана Трутвика за борт с бушприта, на коем он ловил рыбу. За борт также были выброшены груз и все, без чего мы в состоянии обойтись. Парусов немного жалко, но если они спасут нашего дорогого капитана, мы будем рады от всей души. Погода гнусная.

23-го. От капитана Трутвика вестей нет. Мертвый штиль. Мертвый кит. Ввиду нахального поведения пассажиров мистер Мартин, старший помощник, распорядился связать троих зачинщиков и дать им линьков. Он нашел нужным выпороть и столько же матросов, чтобы избежать обвинений в предвзятости. Погода подлейшая.

24-го. Капитан по-прежнему предпочитает не появляться на судне. Сигналов не подает. Старший по фор-марсу — кстати, более не существующему — сегодня был закован мистером Мартином в кандалы за то, что ел на вахте копченую колбасу. Мистер Мартин выпорол стюарда за то, что он позабыл надраить „молитвенником“ нактоуз и покрасить глухие иллюминаторы. Тем не менее стюард отличный малый. Погода окаянная.

25-го. Ума не приложу, что могло приключиться с капитаном Трутвиком. Теперь он, верно, сильно проголодался, ибо, хотя удочка при нем, наживки на ней не было. Сегодня мистер Мартин ознакомился с записями в этом журнале. Он превосходный моряк и гуманный начальник. Погода просто безнравственная.

26-го. Потеряли всякую надежду получить весточку от капитана Трутвика. Для его спасения мы пожертвовали всем, а теперь, если нам удастся где-нибудь одолжить мачту с парусами, продолжим рейс. Мистер Мартин спихнул рулевого за борт после того, как тот чихнул. Он опытный старший помощник, способнейший человек и добрый христианин — черт его подери! Погода вопиющая.

27-го. Мистер Мартин вновь знакомится с записями в журнале. Прощай, суетный мир! Подготовьте мою тетю с Тоттенхэм-корт-роуд…»

Заключительные строки этой хроники, лежащей передо мной сейчас на столе, разобрать довольно трудно — они вышли из-под моего пера в обстановке, никак не располагающей к литературному труду. Мистер Мартин нависал надо мной, не сводя глаз со страницы чтобы лучше видеть, он вцепился пальцами могучего механизма, который именовал своей рукой, мне в волосы и так надавил на затылок, что нос мой расплющился о столешницу, и, глядя сквозь собственные брови, я едва различал написанное. Я не привык писать в подобной позе в единственной школе, которую я посещал, такому не обучали. Итак, я счел, что имею право неожиданно оборвать свою летопись, и немедленно поднялся на палубу вместе с мистером Мартином он шел впереди по трапу, я же следовал за ним не на ногах, но на спине, ибо пальцы мистера Мартина оставались в прежнем положении.

Оказавшись на палубе, я нашел благоразумным, ради сохранения мира и спокойствия, преследовать к борту, где я расстался с мистером Мартином навеки, пространно изъявляя ему свое сожаление тоном, который, полагаю, был слышен на значительном расстоянии.

О дальнейшей судьбе «Простокваши» могу лишь сообщить, что бортовой журнал, который я здесь цитирую, был найден спустя несколько лет в желудке кита вкупе с обрывками одежды, горстью пуговиц и несколькими истлевшими спасательными поясами. После моих записей в нем имелась только одна, написанная дрожащим почерком, словно бы в темноте:

«июля 2 судн затонло уцелеши пасены китм погод душная от капитрутвка весте нет отстарше помощка мартина тож».

Давайте теперь подытожим события. Судно «Пыжик» (капитан Эберсаут), как вы помните, затонуло со всем экипажем и пассажирами, за исключением меня. Я спасся на корабле «Простокваша» (капитан Трутвик), который затем покинул, не найдя общего языка со старшим помощником, и оказался в свободном полете. Так обстояло дело, когда, оседлав необычайно высокий вал и устремив взор в сторону Тоттенхэм-корт-роуд — то есть повернувшись спиной к ушедшей «Простокваше» и глядя на место гибели «Пыжика» — я увидел множество, как мне поначалу показалось, обломков кораблекрушения. Но то была часть того, что мы по недоразумению пошвыряли за борт. Несколько предметов судового имущества были скомпилированы и, если вас не покоробит это выражение, тщательно отредактированы. А именно, соединены так, что получился плот. Посередине на табуретке — не управляя плотом, но держась скромно и с достоинством, как подобает пассажиру, — сидел экс-капитан «Пыжика» Эберсаут и читал роман.