Коллекция нефункциональных мужчин: Предъявы

А таксист довез быстро. Квартира пахла чужим, и мы ощущали неловкость момента, как первоклассники.

— Сюда точно никто не придет?

У него тоже плыло перед глазами. Он был даже красив. А еще мне нравилось то, как он говорит. Ест. Сидит. Дышит.

— Пощади! — сказала я, улыбаясь и желая обратного.

Потом ехали до гостиницы.

Потом еще день — всего день, и — это ведь катастрофа какая-то!!

Я старалась быть веселой, но, не рассчитав необратимых процессов, вылившихся в вечерние всхлипы, к ночи не могла произнести даже его имени… Он сказал, что обязательно приедет… и почему-то открылась форточка; я помню тот ветер… 'СКОЛЬКО ЕЩЕ?

Увы, стихов я не писала!

Бумагомарательный дар слова, так облегчающий кашляющую ауру, отсутствовал. Душа жила без поэтической клизмы — иначе было бы в чем-то легче.

Зато я лежала на полу, раскинув руки, и пыталась прочитать белые буквы, замурованные в белом потолке, а затем переворачивалась на живот, стекая на ковер копной волос.

А еще… еще я заставляла свое тело подняться, чтобы не видеть телефонную трубку; мне хотелось обрезать провод, когда звонил не он, — или обрезать для того, чтобы не ждать. Полярность «здесь-там» походила на чувственно-пространственные метастазы. Он не мог — быть может, боялся — сюда; я же — почти хотела, но вряд ли могла, — к нему.

Нас познакомила когда-то его сестра. Его дочери маячило десять. Я думала, что свихнусь. В ожидании поезда.

И вот, экспресс наконец-то загудел. Я прищурилась, стараясь быстрее вычленить фигуру из общей массы. Фигура обозначилась не сразу, но, обозначившись, довольно быстро начала приближение.

Что могла ощущать я, кроме отсутствия асфальта?! Мы обнялись, как обнимаются, наверное, возвращающиеся с войны: я знаю войну двух душ, я смею судить.

Люди не имели никакого значения, а если и имели — то не в нашем измерении; исчезли и вокзал, и его дурацкий шум.

Мы стояли — между Небом и Землей — как ископаемые, обозначая собой центр Вселенной, пуп Земли; завидуйте, плюйтесь, усмехайтесь — мне все равно.

— Не знаю, как прожила двадцать один день. Почти умерла. Почему так нескоро? Так долго? По-че-му-у-у?!!

— Я ничего не понимаю в этой жизни; только… — он взял мое лицо в свои ладони… — Все будет хорошо, помнишь?!

Я помнила.

И мы выходили на привокзальную площадь, и шли, обнявшись, по каким-то улицам, и долгодлинно целовались на эскалаторе, и цветы падали у меня из рук…

А потом почему-то смотрели в «Иллюзионе» «Аббу» и до упора просаживали деньги в маленьком ресторанчике неподалёку.

Он вглядывался — через шампанское — мне в глаза и говорил, что я катастрофически красива, и что обладать такой женщиной — больше, чем счастье, и что он, в сущности, слегка кретин и просит только чуть-чуть подождать, ведь нельзя же так — сразу…

А под утро мы поехали ко мне, лелея лишь одно — чтобы эти двое суток никогда не заканчивались; нам уже не приходилось постоянно обволакивать мысли в слова: слова не имели никакого значения, они были бессильны перед нашими лицами и прикосновениями.

В тот раз мне как-то особенно не хотелось отпускать его. Погода шептала, но листья кружились на ветру, видимо, все же медленнее наших головокружений.

Я не представляла, что могу источать такое количество слез: сплошная лужа, а не глаза. Он просил: «Не надо, так хуже. Мы же еще увидимся. Ну, скажи: у-ви-дим-ся», — произносил по слогам, а я повторяла, и если бы этого не происходило на самом деле, то жутко напоминало бы пошлую мелодраму.

Стекло поезда с легкостью перекосило этот мир. Я четко различала черное и белое, хотя догадывалась, что ни того, ни другого, в принципе, не существует; но я не была настолько принципиальна… Потом приложила ладонь — через стекольную завесу — к ладони за перронным миром; оставалось только бежать за вагоном: «…синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…»

А вечером уже писала письмо в Межград — в этом промежутке можно любить только буквами.

Через день он позвонил и сказал, что увольняется. Что немного приболел, но это — так, ерунда: давление. Что должен продать дачу и квартиру: «Чтобы приехать к тебе». Из Межграда — в Город. Что осталось потерпеть совсем, в сущности, немного и что, конечно же, все будет хорошо. Его голос делал так, что я срасталась с телефонной трубкой — это, видимо, и есть тот самый оргазм души — пошло, конечно, да только не знаю, как еще назвать по-другому. Глуховатое «…тоже тебя…» звучало совсем почти сказочно, и мы не боялись потерять эту сказку — МЕЖГРАД, заставляющий проживать день как месяц из-за инквизиторского лимита даже секунд.

— Приезжай скорее! — раздалось одновременно на разных концах проводов, но в этот момент все внезапно оборвалось: остались одни гудки.

Прошло еще сколько-то писем, неприездов, «Алло, это ты?» У меня постоянно болела голова — к тому же на работе был полный абзац, не давали даже за свой счет. На «по собственному желанию» не хватало духа, и я совершала пустые однообразные действия, перечитывая по вечерам почему-то Паустовского — успокаивал. Я просыпалась, существовала, засыпала, опять просыпалась — и, в единственной тщетной надежде увидеть его скоро, почти смирилась с этим, хотя, конечно, как только не изворачивался мой мозг перед самим собой!

Мы перезванивались, и телефонистки, видимо, в ужас приходили от того безумного количества минут, которые мы позволяли себе в Межграде. А мы создали свой собственный мир.

Как-то вечером я пришла домой в совершенно жутком состоянии. Уже несколько дней его телефон не отвечал, да и мой дал обет молчания. Внезапно я подскочила от резкого звонка в дверь: телеграмма не хотела фокусироваться в зрачках; если бы я умела падать в обморок, то непременно упала бы.

На кладбище ветрено; его бывшая жена смотрит на меня как на больного ребенка.

— Какая еще опухоль мозга?

Молчит. Мне хочется того же диагноза.

Она берет меня за руку:

— Пойдем. Он и так прожил с этим слишком долго.

— Так ты знала?! И про нас?!

Молчит. Отворачивается. Слышу, как соленая капля скатывается с ее щеки на ворот свитера.

Я надеваю твой любимый темно-синий брючный костюм и душусь подаренными тобой духами: маленькая коробочка «Marina de Bourbon».

Расстояние от дома до вокзала — тонкий крестик из ладонных линий.

Я стою на перроне.

Я хочу, чтоб ты приехал!!

Если меня спросят, как дьявол мучает людей в аду, я скажу: «Он заставляет их ждать».

Я, ты, он, она

Я — дурак. Еще — идиот, кретин, моральный урод, тунеядец, отщепенец; к тому же играю на басу. Но главное — дурак. Мне Витька так прямо и сказал, когда наливал вчера: «Ты, Востоков, дурак. У тебя стадии ремиссии не бывает», — и заржал.

Мы выпили, я признал собственную хроническую запущенность и, икнув, кивнул: «Да, дурак. Но, может, самый совершенный дурак на свете. Несовершенных дураков полно, а ты вот найди Истинного Дурака, с большой буквы — Дурака!»