Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
ГОГОЛЬ В ПЕТЕРБУРГЕ
(Сценарий мультипликационного фильма)
Асфальт пузырился. Зам. редактора журнала «Красная Нева» Мамаевич боролся с несварением желудка. Но желудок в значительно меньшей степени, чем приходившие на прием литераторы, поддавался предписаниям сверху.
Рабочий день истекал последними каплями пота. В коридоре оставался один посетитель, и Мамаевич, сидевший в редакторском кресле спиной к портрету Дзержинского, мог позволить себе несколько расслабиться. Результат был ошеломляющим: открытые настежь окна кабинета ничуть не способствовали воздухообмену, и, если бы не трудяга вентилятор, замредактора
— Салют новому литпоколению! Увы, планы редакции выполнены на два года вперед, так что…
— Я только хочу забрать рукопись, — сказал посетитель.
— Фамилия? Имя? Отчество?
— Гоголь, Николай Васильевич.
— Название произведения?
— «Один день Ивана Иваныча» [26] .
— А! Повесть о новых колхозных кадрах? Одну минуту!..
— Нет, это…
— Вспомнил! Новелла о передовиках производства? Где-то здесь. Одна из них…
Он достал увесистую пачку рукописей.
26
«С Иваном Никифоровичем». — Примеч. автора.
— Повесть о ссоре… — начал было вновь посетитель.
— Да, да, да! Вспоминаю. Рукопись вам выслана по почте.
— Я не оставлял своего домашнего адреса. Мне кажется, папка лежит в той корзинке…
— Действительно. — Мамаевич пролистал несколько страниц. — Послушайте! — воскликнул он. — Что это такое? Вы понимаете, над чем вы смеетесь? Вы знаете, что это издевательство над самым святым, что у нас есть, — отечественным судопроизводством? Вы догадываетесь, чем это пахнет?
Гоголь принюхался.
— Это пахнет принудлечением! — Мамаевич захлопнул папку. — Вопросов больше не имею. Можете идти.
Посетитель хотел еще что-то сказать, но из утробы замреда так грохануло, словно рассыпалась пирамида железных болванок.
— Каков наглец! — сказал замред, отдышавшись. — Жидовская морда! Работай с такими за гроши!..
Он похлопал по лысине батистовым платочком и снял телефонную трубку.
— Мамаевич… Тут, знаете ли, некий Гоггель появился, так я, знаете, на всякий случай… Не за что!..
Он бросил трубку и потянулся. «Что-то поделывает сейчас мой начальник Гноевич?»
Один из столпов «левого» искусства, Гробоедов, влетел в квартиру своего собрата по Перу, маэстро Гроболюбова, с резвостью начинающей поэтессы и чуть не опрокинул на скифский ковер бюстик Фомы Аквинского. Едва оправившись от волнения, он потряс какой-то сальной тетрадкой и возопил:
— Новый Кишкин на Руси!..
Но «крестный отец» русской писательской мысли не спешил с резюме; он неторопливо раскладывал на столике пасьянс из густющей своей бороды, что-то бормотал под нос, шевелил ушами и наконец произнес с добродушной лукавинкой в голосе:
— Так уж прямо и Кишкин?! Чуть только объявится из ряда вон незаурядное — вы сразу: Кишкин! Ну ладно, давайте сюда вашего Кишкина.
— Я осмелился, — сказал Гробоедов, — пригласить автора сюда. Он обещался к двум. Весьма занятная личность. В этой тетрадке всего лишь юношеский опус, немного свежей иронии. Видите первую фразу: «Славный пыжику Ивана Иваныча!»?.. Я с ним познакомился второго дни, и заинтересовал он меня изрядно. Фамилия
его не то Гогаль, не то Гугель, у меня плохая память на еврейские фамилии… Сейчас он трудится над большой вещью, рабочее название — «Мертвые души». Ее он пока не показывает, говорит, что очень сыро. Но, надеюсь, вскоре посмакуем, полакомимся…Раздался звонок, после чего, как говорится в старых добрых пьесах, входит Гоголь.
— Душа моя, Николай Васильевич, — обратился к нему Гробоедов, — не соблаговолите ли, любезный, отдохнуть на канапе, пока маэстро просматривает вашу рукопись?
Гоголь присел поближе к книжным полкам и стал с увлечением рассматривать богатую коллекцию хозяина. Здесь было, конечно, полное собрание Кишкина (в 16-ти томах), двухтомник Поршнева, пятитомник Тухлиной, а также сборник, в котором среди прочих были работы Самих…
— Ну-с, что скажете? — спросил Гоголь, видя, что маэстро закончил чтение.
— Бренно, — отозвался Гроболюбов, — бренно. Хотя, чтобы не быть несправедливым, должен и похвалить: весьма смешно, живой еврейский юмор, но легкость в мыслях, батенька, необыкновенная. Конечно, для дорожного чтения или, скажем, для публикации в какой-нибудь там «Красной Неве» это вполне… но вот, простите, тяги к извечным проблемам я что-то у вас не заметил. А главное, — тут он смешал пасьянс на столе, — культуры маловато-с. Признайтесь честно, известны ли вам Гуро, Миро, Маро, Мальро, Моруа? Ренэ, Ренан, Ренар, Ронсар, Ренуар?.. То-то и оно.
— Маэстро чересчур строг к начинающим, — вмешался Гробоедов, — хотя пожалеешь розгу, испортишь ребенка… Послушайте, — обратился он к Гроболюбову, — а не познакомить ли нам его с достопочтенным Аароном Моисеичем? Правда, ходят слухи, что старичок уже окончательно выжил из ума, но кое-кто утверждает, что бывают просветы…
— Так прощайте же, бесценный друг мой Николай Васильевич! — воскликнул он, впиваясь тому в щеку. — Не забывайте нас, помните, что здесь в любое время дня и ночи вы всегда рассчитываете найти жаркие любвеобильные объятия.
Гоголь привел в порядок свой костюм и, потирая щеку, направился к выходу, но на пороге остановился и спросил:
— Вы не могли бы дать мне на пару дней почитать маркиза де Сада?
Пасьянс был вновь разложен, он предвещал казенный дом и дальнюю дорогу.
— А Захер-Мазоха вам не нужно?..
Аарон Моисеевич Гульберг, дедушка русского искусства, приподнялся с дивана, набитого, по словам современников, волосом христианских младенцев, и положил рукопись на стол.
— Занятно пишете, — сказал он. — А что это у вас со щекой?
— Я был недавно у Гро… — начал Гоголь.
— Ну, ясно. Сам Василиск Гробоедов отметил вас печатью. Это признак особого расположения. Чем-то вы его покорили. Он довольно интересный поэт и вообще своеобразная личность. Повышенный эротизм, эрудиция. По ночам служит на кладбище сторожем, где обычно пишет стихи, да подхалтуривает еще вурдалаком. Обратили внимание, как он поцыкивает зубом во время беседы? Гроболюбов? О, тот полная ему противоположность. Его никто не посмеет назвать упырем. Он поэт, меценат, радикал, библиофил и слегка еще каннибал, некрофил. Я вижу, вы не сробели — будете долго жить. Но мы отвлеклись от темы. Мне импонирует ваш юношеский задор, здоровый нигилизм, юмор. Стиль повествования основан на пародии, это современно, свежо, почти изящно. Все это хорошо, но, на мой взгляд, сейчас слишком многие ударяются в нигилизм, в тотальное отрицание. Человечество само стремится к пропасти, и не надо его подталкивать. Когда корабль тонет, нужно спасать, а не разрушать.