"Коллекция военных приключений. Вече-3". Компиляция. Книги 1-17

— Отдохнул?

— Все в порядке.

— Хорошо. Потому что придется поработать. Основательно.

— Гм, — сказал я.

— Сейчас поговорим, потом будет еще одна беседа, — он взглянул на часы, — ближе к обеду.

— Надолго?

— Как получится. А что?

— Да ничего. Так, — ответил я на правах дружбы. Лидумс пожал плечами, грозным голосом повторил за мной: «Та-ак», и сел на свое место.

— …И вот четыре месяца, — говорила со своим странным акцентом бывший майор Иванова, — я старалась подобраться к этому объекту, но не смогла. Она встала, подошла к стене, на которой кнопками был прикреплен план города — такого, каким он был до сорок пятого. — Вот. По сути дела, весь этот квартал был изолирован, исключен, так сказать, из общения, хотя внешне, на первый взгляд, вы ничего такого не сказали бы. На улицах, тут и тут, — она показала карандашом, не прикасаясь, однако, грифелем, — висели знаки, запрещавшие въезд. Немцы народ аккуратный и законопослушный, висели знаки значит, никто и не въезжал, исключая тех, кто имел разрешение. А пешком туда не ходили, потому что, как мне далеко не сразу удалось установить, там никто не жил, кроме какой-то части персонала, обслуживавшего этот объект, в том числе и охраны. Если же кто-либо по ошибке туда сворачивал, его останавливали, не успевал он пройти и десятка шагов. Останавливали и, ни о чем не расспрашивая, просили выбрать другой маршрут — тут, мол, невдалеке лежит неразорвавшаяся бомба, и пока ее не удастся обезвредить, всякое движение запрещено. Объяснение было постоянным, я это знаю, потому что туда дважды пытались проникнуть два человека, работавшие на меня, оба — местные жители. Дважды, с промежутком в неделю; обоим было сказано одно и то же. За ними потом, вроде бы, слежки не было, «хвост» они засекли бы, опыта хватало; однако оба они продержались еще около двух недель каждый, и я до сих пор не знаю причины, по какой они сгорели. После этого, в целях безопасности, подобные попытки пришлось прекратить. Мне также удалось познакомиться с одним человеком, работавшим там; он, конечно, не знал, что мне это известно. Он стал моим покупателем: у меня был магазинчик, небольшой, но это было удобно… Да, не все работали в их генштабе, гестапо или абвере, как вы, может быть, полагаете; магазинчик — очень хорошая крыша, постоянно приходят люди, есть и пить надо всем. Этого человека я соблазнила тем, что у меня был прекрасный кофе — не для всех, разумеется, а для постоянных покупателей, штаммкунде. Но все, что мне удалось у него выяснить — это что сам он был слесарем. Больше о своей работе он не сказал ни единого слова. Я проверила это, мне однажды потребовалась его помощь, чтобы отремонтировать весы; он принес мне прекрасно сделанную призму взамен моей, установил ее; глядя на то, как он работал, я поверила, что он действительно слесарь, да и руки об этом свидетельствовали. Я тогда сказала ему, что чувствуется большой опыт в обращении с тонкими приборами, он усмехнулся, но промолчал… Я так долго рассказываю затем, чтобы вы представили, что там находилось нечто, очень интересное и, судя по уровню секретности, очень важное…

— А транспорт? — спросил незнакомый полковник.

— О транспорте. Днем там бывало пустынно, движения почти не замечалось. Я порой проходила недалеко от входа в этот квартал: мне удалось найти владельца грузовичка, который иногда обслуживал мой магазин — владельца, жившего в таком месте, что мне, чтобы попасть к нему, надо было проходить через этот район, а когда мы с ним на его трехколеске ехали ко мне, то тоже проезжали через этот район. Я таким образом пересекала эти места много раз, больше десяти, слишком часто тоже нельзя было, — и за это время два раза видела, как туда въезжали легковые машины, разные, не очень заметные, один раз это был «вандерер», в другой раз — «оппель-капитан». Оба с обычными номерами, но их там знали — никто эти машины не останавливал. Сидели в них, насколько я могла заметить, штатские, хотя в то время у машин не было таких больших стекол, особенно сзади, в них было куда уютнее… И ни разу я не видела ни одной грузовой машины. В первый раз, когда я заметила въезжающую в улицу машину, я обратила на это внимание моего водителя с видом человека, возмущенного нарушением правил. Тот сказал: «Наверное, у него есть особое разрешение». Я удивилась: «Разве бывают такие разрешения?». Он ответил: «Наверное, бывают, раз он поехал туда». Вот и все. Но что-то там было интересное. Я очень хотела бы побывать сейчас на том месте. И, конечно, посмотреть, что же в конце концов там находилось, и, видимо, находится и сейчас, судя по тому, как вы говорили, что подвал остался нетронутым…

Длинные периоды, которыми она объяснялась, почему-то раздражали меня, и когда она наконец закончила, я сказал ей нарочито легкомысленным тоном:

— Посмотреть — это мы вам, товарищ майор, устроим, проводим до самых ворот, как только удастся установить подъемник. А что там находилось — это придется восстанавливать уже потом, логически, по обломкам…

Она выслушала меня спокойно и так же спокойно перевела вопросительный взгляд на Лидумса. Мой коллега кивнул:

— После предварительного ознакомления мы решили, что самым безопасным и выгодным будет — уничтожить все, что там может быть, на месте. Попросту говоря, взорвать. И то, что вы рассказали, убеждает меня, что решение наше правильно. Потому что объект, который так тщательно охранялся, наверняка не менее тщательно заминирован. Мы уже готовимся полным ходом.

— Вот как, — сказала майор Иванова голосом, в котором не было никаких эмоций. — Это решение уже принято командованием?

— Еще нет, — ответил Лидумс. — Для того, чтобы сделать все наилучшим образом и с наименьшим риском, надо установить, как располагаются под землей помещения и, по возможности, как размещены в них заряды, хотя бы самым приблизительным образом. Сейчас наши товарищи занимаются именно таким выяснением.

— Они проникли внутрь? — насторожилась она.

— Нет, конечно. Выясняют сверху. При помощи сильного интроскопа.

— Это весьма утешительно, — сказала Иванова. — Именно то, что пока еще не принималось никаких решений на уровне командования. Потому что было бы крайне желательно не взрывать все это, а сохранить в целости. То есть, выражаясь вашими терминами, именно разминировать, а не взорвать.

— Гм, — сказал Лидумс и густо засопел, что означало, что он недоволен. Но понять, что он недоволен, мог не всякий, и я решил было тут же перевести его эмоции на общедоступный язык, но потом передумал. На этот раз наши с ним мысли не совпадали. Да, в свое время мы с ним успешно выступали дуэтом: я изображал горячего, неуемного максималиста, суждения мои и требования были категоричны; мне начинали возражать еще на дальних подступах, и пока я отходил до отметок, сделанных нами заранее, противник бывал уже измотан; тут в дело вступал Лидумс с его немногословной, сдержанной логикой, предлагал заранее разработанный нами вариант — и оппонентам казалось, что они заставили нас пойти на компромисс, многим поступиться, хотя на самом деле мы получали, в общем, то, чего и хотели. Однако то было давно, а сейчас мне вовсе не хотелось поддерживать его. Да он и не ждал этого, сам пошел в контратаку.

— Да что там сохранять? — спросил он. — Что, по-вашему, там скрывается? Янтарная комната? Полотна из Дрезденской галереи? Золото с бриллиантами? Будь такие подозрения — я понимаю, все эти вещи имели бы ценность и сегодня, и ради них, конечно, стоило бы идти на немалый риск. Но что, по-вашему, может там быть такое, ради чего мы станем рисковать людьми? А что риск будет немалый — я, как специалист, могу сказать вам уже сейчас. Чего ради?

Иванова не торопилась с ответом, и один из сидевших за столом, майор, успел вставить:

— А вы уверены, что там и на самом деле не Янтарная комната? Насколько мне известно, она до сих пор еще не найдена. Да и все ли полотна великих мастеров вернулись после войны на свои места?

Черт его знает, вдруг мелькнуло у меня. А может, и в самом деле Янтарная комната?

— Так, — сказала Иванова. — А какие еще есть предположения относительно того, что может там заключаться?

— Там может быть, например, — сказал один подполковник, — секретная мастерская или заводик по производству каких-то тонких приборов. Военных, конечно. Для подводников, авиации, ракетной техники…

— Секретная тюрьма — гестапо или в этом роде, — сказал тот полковник, что принадлежал не к армии. — Или секретный архив…

— Секретный склад — не обязательно взрывчатки, скорей другое…

— Какая-нибудь засекреченная лаборатория…

— Обратите внимание, — сказала Иванова, — что любое предположение обязательно связано со словом «секретный». После того, что я вам рассказала, это понятно. Но раз там заключен секрет — значит, мы должны его узнать, не так ли?

— Да зачем? — снова не выдержал Лидумс. — Я понимаю, во время войны, когда объект этот чем-то нам угрожал — да, безусловно, тогда был бы оправдан любой риск. Но сейчас? Ну, найдем мы там какие-то приборы — но ведь они давно и безнадежно устарели. Найдем новую по тем временам взрывчатку — но сейчас есть вещи куда новее. Пусть там какой-нибудь газ — но и это не представляет интереса…

Иванова покачала головой, и Лидумс умолк.

— Что там лежит, мы сейчас вряд ли угадаем, — сказала она. — Но за одно можно ручаться. Оно там есть, никуда не делось, и оно нам очень нужно.

— Что? — спросил Ли думе.

— Кусочек истории, — сказала майор Иванова. — История войны еще не дописана. А нам нужно, да и всем нужно, чтобы она была написана как можно полнее и всестороннее. Чтобы в ней не оставалось ни темных мест, ни белых пятен. И мы не знаем, какая мелкая деталь может вдруг помочь нам увидеть многое под другим углом зрения, точнее, вернее.

— История, — сказал Лидумс, — это то, что было. Она уже совершилась. И за то, чтобы история завершилась так, а не иначе, было заплачено миллионами жизней. Может быть, жертв могло быть меньше, наверняка могло — но это уже другой вопрос. Жизни были отданы. Но надо ли рисковать жизнями еще и сейчас — ради того, что уже произошло и чего мы никакими жертвами изменить не сможем?

Разведчица смотрела на него спокойно, но в голосе ее, когда она стала отвечать, прозвенели нотки волнения.

— Это разные вещи, товарищ полковник, и вы их смешиваете. Война — да, совершилась. И результата ее никто изменить не в силах. Да, это так. Но история не совершилась. Она не окончена. История — это не то, что произошло, а то, что мы знаем о том, что происходило. История всегда существует в настоящем времени. Мы знаем, что было. Мы не всегда знаем — как. А от этого зависит очень многое. Одно и то же действие можно рассматривать и как успех, и как ошибку. Одну и ту же мысль — как верную и как неверную. И решения, и мысли, и многое другое были вчера, есть сегодня и будут завтра. И от того, что мы знаем или не знаем о вчерашних, во многом зависит, насколько удачными или неудачными будут завтрашние. Всякое событие совершается не один раз, но многократно. Один раз — когда оно происходит. И много, порой десятки раз когда его вспоминают, дают оценку, делают выводы. А порой оценка и выводы играют куда большую роль, чем само событие. Потому что они являются источниками новых событий, сегодняшних и завтрашних. История, как оценка и вывод — эта история меняется, в ней нет незыблемых вещей, кроме, может быть, самых общих моментов. И поэтому надо знать, что, как и почему было вчера чтобы не ошибиться сегодня, завтра и послезавтра. Вы согласны со мной?

Лидумс склонил голову набок и промолчал. Молчал и я, хотя тут я мог бы с ней поспорить. Но вспомнил своего отца. И промолчал.

— И за это, — заключила неумолимая Иванова, — иногда приходится рисковать жизнями и сейчас. Потому что это очень важно.

Она, безусловно, была права; но своя правда была и у Лидумса. Каждый командир знает, что жертвовать людьми можно лишь тогда, когда не жертвовать — нельзя. Именно тут цель должна оправдывать средства, потому что средства небывало дороги. Рассуждения Ивановой были хотя и убедительными, но отвлеченными, это была теория, а жизнь человека — это практика; нет отвлеченных, обобщенных жизней, они всегда конкретны. Конечно, можно в определенных случаях не посылать людей приказом. Можно вызвать добровольцев. Можно. Но не всякий раз ты станешь даже вызывать добровольцев. Потому что в конечном итоге ответственность все равно лежит на тебе.