Коллекция

На память Веруле от Таси. 19… г.

Последней Кире попалась бледная пожелтевшая фотография, где две малышки в пышных коротких платьицах стояли на фоне фонтана, держась за руки и очень серьезно глядя в объектив. На обороте была сделана надпись размашистым малоразборчивым почерком:

Снимались Верочка Нефедова и Тасенька Ксегорати.

— Так-так, — пробормотала Кира, — наезжала на папу, что он греческих кровей, а сама с гречанкой дружила. Или тебе эта Тасенька чем-то насолила? А, бабуля?

Ответа она, разумеется, не получила.

И это было хорошо.

Еще раз вглядевшись напоследок в серьезное детское личико, казавшееся, несмотря на свою серьезность, необычайно милым и обаятельным и еще ничем не напоминавшим ту язвительную и склочную женщину, которую она помнила, Кира перевернула страницу. Фотографий больше не было, а сама страница, равно как и следующая, были частично ободраны и верхний слой бумаги висел лохмотьями, словно до этого страницы были плотно склеены, и кто-то их грубо разъединил, не заботясь о сохранности альбома.

Вздохнув, она закрыла его, но тут же снова открыла, отыскала нужную страницу и вытащила фотографию деда, на которой он был снят крупным планом, сидя за столом с каким-то приятелем или знакомым, попавшим в объектив лишь кончиком носа и частью подбородка и протянутой над столешницей рукой с сигаретой. Волосы деда уже отступили на виски и затылок, давая простор гладкой, блестящей лысине, повернутое в профиль лицо усмехалось, в уголке глаза собрались лучики морщин. Седоватые усы казались очень жесткими и колючими.

— Жив ли ты, деда Вася, или нет? — вполголоса спросила Кира у навечно застывшей добродушной дедовской усмешки. — Говорят, ты ее любил… Не понимаю, за что ты мог ее любить.

Закрыв альбом, она несколько минут просидела, отрешенно глядя на слегка отклеившийся край обоев под потолком. Ее руки апатично лежали на подлокотниках кресла — непривычное для них состояние. Они привыкли порхать в воздухе, ткать в нем замысловатые фигуры, постоянно быть чем-то занятыми, и полное бездействие раздражало их. Вскоре правая рука чуть шевельнулась, словно сама по себе, взмыла над подлокотником и щелкнула пальцами. Кира вскочила, отчего кулон, висевший на ее шее, мягко и холодно стукнул по груди, и, подойдя к шкафу, вытащила из него один из привезенных из Симферополя пакетов. Действуя быстро и деловито, расстелила на журнальном столике газету, разложила пластилин и старые самодельные резцы, поставила диск Энии и плюхнулась в кресло. Пальцы взяли кусок пластилина и начали разминать его — плавные, привычные движения, и вскоре она погрузилась в них целиком, отключаясь от окружающего мира, как бывало всегда, если в голове появлялась особо удачная задумка. Сейчас это была пещерка, прикрытая легкой занавесью из плюща, — и это пока только начало, потому что постепенно появится еще что-то — всегда появлялось что-то еще… Сначала пластилин, потом глина. Будет очень красиво. Возможно, это будет аромолампа, возможно, что-то другое, но, так или иначе, будет очень красиво. Пещерка, грот, изящные листья… цвета она продумает позже…

Ее пальцы принялись за дело, и теперь их движения были четкими, умными, вдохновенными, и обычная суматошность исчезла бесследно, и пластилин послушно принимал под ними нужную форму — казалось, он сам стремится переродиться в задуманное творение, и пальцы лишь помогают ему, не давая сбиться с пути…

Чья-то тяжелая ладонь легла ей на плечо, и Кира, испуганно вскрикнув, вскинулась в кресле, и человек, стоявший рядом, отшатнулся, похоже, испугавшись не меньше нее, и стукнулся о другое кресло, которое лениво повернулось, словно приглашая сесть.

— Черт!.. Что ж ты так орешь?!..

— Елки, Стас! — она расслабленно осела обратно и откинулась на спинку кресла, шумно выдохнув. — Ты меня перепугал! Откуда ты тут взялся?! Ты уже пришел?

— Мне трудно отрицать этот факт, — заметил Стас и тоже выдохнул, прижимая ладонь к груди. — Я и сам испугался… Ты не слышала, как я вошел?

— Нет. А чего так рано? — Кира потерла о ладонь липкие пальцы.

— Почему рано? Уже десять.

— Ты меня разыгрываешь?! Сейчас не больше восьми!

— Вот, — Стас красноречиво сунул ей под нос запястье, и Кира вскинула брови, глядя на циферблат часов так, словно на нем была выведена оскорбительная надпись в ее адрес. — Что, заработалась?

— Да так, — Кира недовольно оттолкнула руку с часами, — решила заняться новой моделью аромалампы, пока есть время и способность к творчеству.

— Странные аромалампы, — сказал брат, глядя мимо нее на журнальный столик. — Честно говоря, не понимаю, как они действуют.

Кира повернулась и удивленно округлила глаза. Где ее чудесный пластилиновый гротик с занавесью из стеблей плюща, где бугристая скала и изящные листья? Собственные пальцы сыграли с ней злую шутку и вместо придуманной лампы на столешнице расположился десяток небольших разноцветных собачьих фигурок в различных позах — стоящих, сидящих, лежащих, умостив морду на передних лапах. Намеченные резцом собачьи глаза внимательно смотрели на нее, и в них чудился немой вопрос.

Кира всплеснула руками, потом посмотрела на них, как смотрят на провинившегося ребенка.

— Это не совсем то, что я задумала, — пробормотала она. — Странно… ведь я делала совсем не это…

— Да у тебя настоящий талант! — Стас взял одну из пластилиновых фигурок и поставил ее на ладонь. — Вот уж не думал!.. Я видел, как ты возишься со своим пластилином и глиной… но мне казалось, что ты делаешь одни лишь цветочные горшки. Это же здорово, Кира! Кажется, что у нее даже нос шевелится! И так похоже сделано… Вот это явно дворняга, — он вернул статуэтку на стол и взял другую, приземистую и кривоногую, с морщинистой мордой и большими чуть округлыми ушами. — А это французская бульдожка. Симпатяга… — он сел на корточки рядом со столом, восторженно разглядывая Кирины творения. — Почему ты не делала такого раньше?

— Я редко занимаюсь статуэтками — только если они входят в композицию к лампам… или прочему… — Кира сердито прищелкнула языком. — Уж не знаю, что на меня нашло, но несколько часов пропали впустую!

Она сделала резкое движение, собираясь сгрести все пластилиновые фигурки со столешницы и смять их в единый бесформенный ком, но ее ладони наткнулись на подставленные руки Стаса.

— Что ты?! Не надо! — воскликнул он почти испуганно. — Пусть останутся! Это ж чудо что такое! Как живые!

— Тебе правда нравится? — недоуменно спросила Кира.

— Ну конечно!

— Ладно… но они долго не простоят. Я сделаю тебе другие, глиняные…

— Вот когда сделаешь… — Стас решительно отстранил ее руки от стола и вернулся к созерцанию фигурок. — Почему ты сделала именно собак? Да еще в таком количестве?

— Говорю же, я делала совсем другое, но… — Кира пожала плечами, потом протянула руку и взяла одну из фигурок черного цвета. Сидящий щенок-подросток, овчаренок с едва начавшими вставать длинными острыми ушами, и тот же укоризненный взгляд, хотя глаза — всего лишь несколько линий, намеченных резцом на дымчато-черной поверхности пластилина. Ей вдруг почудилась, что она снова стоит в ореховой рощице и сквозь сигаретный дым смотрит в эти глаза, живые и блестящие…

Почему ты уходишь без меня?

Удивительная штука память.

Но почему именно сейчас?

Ей захотелось рассказать Стасу про щенка и про то, что рассказывала ей недавно Софья Семеновна о пропадающих собаках — может, из этого рассказа, спрятавшегося в подсознании, неожиданно родились эти фигурки, но вместо этого Кира быстро проговорила: „Не знаю!“ — и резко встала. Только сейчас она сообразила, что найденный кулон все еще на ней, и Стас может увидеть его и спросить… Не важно, что он спросит, но ей не хотелось, чтобы он его увидел.