Колобок по имени Фаянсов

Потом исходящая от портрета магия стала постепенно терять силу, и Пётр Николаевич короткими наскоками с палитрой и кистью, отступая, когда снова возникало наваждение, довёл начатое дело до конца. Картину он так и назвал: «Помреж В.Ю. Титова». Но затем передумал, всё-таки это была иная, созданная его воображением женщина, передумал и обобщил: «Мечта о материнстве».

Краски сохли, как ему нетерпеливому казалось, долго — дня четыре. Потом Фаянсов взял отгул и, сунув в карман на всякий случай училищный диплом, отнёс портрет в городской выставочный зал, где в эти дни, по его сведениям и словно по его заказу, собирали летнюю экспозицию ко Дню защиты детей. Чухлову он решил не показывать, хотя Кирилл и советовал писать авангард, сам-то исповедовал бетонный реализм, и портрет вряд ли пришёлся бы ему по душе. Да и совестно было просить во второй раз, а волей-неволей вышло бы так, будто он намекает на протекцию: теперь, мол, пособи выставиться. Помог добрый человек красками и холстом, и за это спасибо.

Пётр Николаевич отыскал дверь с табличкой «Выставком» и предстал вместе с завёрнутым в газеты холстом перед членами комитета, мужчиной и женщиной. Те восседали в конце длинного стола лицом друг к другу, точно в кафе. И, точно в кафе, отпивали из чашек не то кофе, не то чай и вели приватную беседу, видимо, не предназначенную для чужих ушей. Точнее, они интимно сидели, а сам разговор касался какого-то художника, женившегося в пятый раз.

— А вы, оказывается, моралистка, — шутливо упрекал он, румяный бородатый господин, её, сухопарую даму в строгом деловом жакете. Тем самым вызывая на впалых щеках женщины слабое розовое пятно, похожее на осенний рассвет.

— А вы, бессовестный, готовы защищать всех мужчин, — в тон ему отвечала дама и поводила над чашкой длинными пальцами, брызгала ему в глаза лучами старинных перстней.

Это походило на флирт, и Фаянсов хотел было сделикатничать, выйти, но подумал, что тем самым поставит эту парочку в неловкое положение, как бы дав им понять, будто их милый секрет шит белыми нитками.

И он остался, прикинувшись несообразительным малым, и тем самым их сразу настроил против себя.

— Что вам угодно? — не очень-то любезно осведомился бородач, нехотя отвлекаясь от любовной игры, а его партнёрша обиженно поджала тонкие лезвия губ.

Осознавая свою хотя и нечаянную, но вину — они ворковали, два сизых голубка, он пришёл и всё испортил, — Фаянсов покаянным голосом объяснил причину своего неуместного визита.

— Ну, ну, покажите, что там у вас, — со скрытой угрозой предложил бородач.

Фаянсов освободил портрет от обёртки и, выдвинув из-за стола стул, установил на нём картину лицом к окну.

— «Мечта о материнстве!» — отрекомендовал он и отступил в сторону, открыв им обзор.

— Посмотрим? — сказал бородач своей даме, словно приглашая на вальс.

Они вышли из-за стола, выстроились перед портретом в ряд, заложили за спины руки. И смотрели на него, портрет, мучительно долго. Затем эксперты зашевелились, мужчина взглянул на партнёршу каким-то условным, только им понятным взглядом, а она ему ответила на том же условном языке.

— И всё равно плохо! — возразил Фаянсову бородач, хотя тот не произнёс и слова. — Тут и чужое влияние… О колорите уже и не говорю.

— А где вы видели этакий бюст? — возмутилась дама.

И мужчины невольно уставились на её плоскую грудь. Встретившись с Фаянсовым взглядом, бородач жалко улыбнулся: мол, чего нет, того нет.

Сначала Пётр Николаевич хотел открыть искусствоведке глаза, сообщив, что есть, де, в природе такой бюст, и он сам его видел, и всё же не решился сказать, боясь, как бы его признание не было истолковано неверно, а может и пошло.

Эта сценка вернула бородача с небес в суровую действительность, и он уже миролюбиво спросил:

— Судя по всему, вы любитель?

Фаянсов не стал защищаться, пускать дым в глаза, умолчал про диплом, впрочем, тот и не играл существенной роли, и подтвердил: да, любитель.

— Ну, вот видите, как всё хорошо складывается, — проговорил бородач. — А в нашей экспозиции участвуют только члены союза. — Он прямо-таки повеселел, сбросив с плеч всякую ответственность за его судьбу. — Поезжайте, голубчик, в Дом медика. Говорят, там авангардисты и прочие сюрреалисты затевают шабаш. Авось за своего примут и вас. С этакой грудью, — и тайком ему подмигнул, как мужчина мужчине.

Фаянсов был осведомлён и об этом. Слухи о том, что неформалы готовят свой контрвернисаж, давно сквозняками носило по городу.

В Доме медиков правил бал свой собственный выставком. Но на этот раз Фаянсов так и не уяснил до конца, кто член комитета, а кто рядовой зритель и самозваный эксперт. Ему помстилось, будто его занесло в лагерь для перемещённых лиц. В небольшую комнатёнку, которую он нашёл возле мужского туалета, набилось несметное число всякого народа. Пока старые и молодые, волосатые и лысые художники, разбившись на группы, обсуждали тонкости современного искусства, их жёны поили спорщиков чаем из термосов. Среди взрослых, словно в дачном лесу, резвились дети.

Фаянсов открыл свой холст и сказал: вот, мол, принёс… И хотя его голос от смущенья был негромок, все оставили дела и споры и обступили его плотной толпой. В комнате, словно по неведомому знаку, разом установилась почти вакуумная рабочая тишина. Минут пять окружавшие пристально вглядывались в портрет Эвридики. Кто-то напряжённо, горячо дышал Фаянсову в затылок. А затем в него градом полетели камни:

— Но это вчерашний день!

— Да, да, игра в поддавки! Если материнство, так непременно грудь. Шаблон!

— А разве это Альпы?

— При чём тут Альпы? Это женская грудь.

— Разве это грудь? Мышиные сосцы!

Фаянсов в панике бежал, едва не забыв своё полотно. «И поделом тебе, поделом! — издевался он над своей наивностью и нещадно гнал себя домой, ровно забредшую в чужой огород скотину. — Люди пишут всю жизнь, а ты сунулся с первой работой. И с чего ты взял, будто приметы сбываются, как по заказу? И что они сбываются вообще? Если бы было так, каждый держал бы свою судьбу в собственных руках. Только не ленись, следуй приметам. А приметы — всего лишь предрассудок, полный бред. Выдумки мошенников или суеверных людей». Эта мысль несколько утешала. Знать, он ничего не потерял. Она освобождала от новых битв за славу.

Дома он взял кухонный нож, длинный с острой щучьей мордой, и было вознамерился искромсать злополучный холст на куски и выбросить вон, в мусорный бак, к бродячим собакам и кошкам, однако не поднялась рука, будто предстояло резать тёплое, живое. Тогда Фаянсов сунул портрет за платяной шкаф, а себе приказал: «Забудь! Его нет и не было никогда!» И с души словно бы свалилась тяжесть.

Но, видимо, этот сложный день нуждался и в таком же впечатляющем завершении. Ночью Фаянсова разбудил обвальный грохот. Казалось, рушился дом, стонали железобетонные банки, а стены ходили ходуном. Выскочив из постели, Фаянсов в стонущей, скрежещущей тьме добрался до выключателя и только при свете увидел, что всё цело, всё на месте, а сокрушительный лязг исходил от труб и батареи водяного отопления. Очухавшись от сна, Пётр Николаевич понял: это Скопцов в своей квартире неистово колотит железом по тем же самым трубам, стараясь кому-то досадить. А малость послушав, Фаянсов установил и второго нарушителя тишины. Такой же ужасающий грохот исходил и с противоположной стороны, из жилья вдовы Ивановой. Они лупили по трубам, забыв, что между ними есть ещё одна квартира. И получился чудовищный сандвич: по краям два несмолкающих грома, а посреди он, будто спрессованный громами Фаянсов.