Колодцы ада

Я отпил немного виски и поинтересовался:

— Это все?

— Еще одно, — сказала Рета. — В Катеке, в Индии, в 1925 году была вспышка так называемой проказы, но английский доктор, который лечил большинство пациентов, написал отчет, в котором говорилось, что это была вовсе не проказа. Он писал, что это была форма окостенения, — ну, ты знаешь, что-то вроде костяных наростов. Он решил узнать, что вызывает это окостенение, и в конце концов решил, что источник болезни — местная питьевая вода. В том году были сильные муссоны, и реки вышли из берегов и залили колодцы и систему каналов.

— Как он описал это окостенение? — спросил я. — В какой форме это проявлялось?

— Он сделал больше, — ответила Рета. — Он приложил чудесное описание с рисунками.

— Он сделал рисунки?

— Конечно, — сказала она. — И что самое ужасное, его отчет потеряли лет двадцать назад. Взяли из библиотеки Гарвардского университета и не вернули.

Я потянулся за сигарой и закурил.

— Какая жалость, черт возьми! Я бы хотел посмотреть эти рисунки, даже если это не то, что было у Оливера Бодина.

— Знаешь, я тоже посмотрела бы, — сказала Рета. — Но мне все-таки удалось достать кое-что. Я позвонила своему преподавателю, он на пенсии и живет в Майами. Он видел этот отчет, когда был студентом. Он думал, что этот врач, Остин, сошел с ума, и не уделил отчету особого внимания. Но он помнит один необычный отрывок.

— Какой? — спросил я.

— Из описания пациента, к которому Остин ездил на реку Маханади в 1925 году. Остину пришлось проехать пятьдесят миль сквозь стену дождя и грязи, прежде чем он нашел эту деревню, и он сильно устал, когда все-таки добрался туда. Так что его впечатления могут быть искажены из-за усталости. Какая-то старуха отвела его в отдельно стоящую хижину на краю деревни. Хижина была погружена в полумрак, окна занавешены, а на двери висел полог. На кровати кто-то лежал, но Остину сложно было что-нибудь разглядеть, а старуха настаивала, чтобы он не приближался к больному и не осматривал его. Остин писал, что различил в темноте тяжелую закостеневшую голову и руку, которая в сечении была скорее овальной и имела тускло отсвечивающую кожу. Также он писал, что голос пациента был хриплым и его сложно было понять.

— Продолжай, — сказал я ей. Описание ракообразного пациента вызывало у меня беспокойство. Прикрывая глаза, я видел перед собой закостеневшие бедра и ягодицы Оливера Бодина и панцирь в ванной.

— А больше ничего и нет, — сказала Рета, — за исключением того, что Остина затошнило от «вони гниющей рыбы, которая была так сильна, что я думал, что задохнусь».

— Точно, — тихо сказал я. — Точно то же самое сказала Элисон о воде, которую я взял из их колодца, и то же почувствовал помощник Картера в доме Бодинов. А затем и я это почувствовал. Сильный, забивающий все запах рыбы.

Рета сказала:

— Я не знаю. Я думаю, здесь есть какая-то связь. Но мы не должны приходить к незрелым заключениям. Только потому, что Остин почувствовал запах рыбы в 1925 году и Элисон Бодин учуяла рыбу вчера, мы не должны думать, будто установили научную связь, которая не подлежит сомнению. Множество вещей пахнет рыбой, в том числе и сама рыба. Ты знаешь, как пахнет перегревшаяся штепсельная вилка?

— Я знаю, что в доме Бодинов не было перегревшихся вилок, — сказал я ей. — И не думаю, что у пациента Остина на берегах реки Маханади была перегревшаяся вилка, если только, конечно, на голове у него не было электрических пробок.

Рета не засмеялась. Вместо этого она сказала:

— Я знаю, что есть соблазн сделать из этого вывод, однако следует воздержаться. Ситуация слишком серьезная, чтобы можно было ошибаться. Надо сделать еще не один десяток анализов, прежде чем что— нибудь прояснится.

— А что рисунки Остина? — спросил я. — Твой преподаватель помнит, что на них было?

— Так, местами. Это были просто наброски рук и суставов. Детали вырисованные и аккуратные, но не очень запоминающиеся.

— Какая жалость, что отчет потеряли, — повторил я.

— Я понимаю, — сказала Рета. — Я даже звонила в библиотеку и заставила их поискать, кто их взял. Но архив не простирается до 1925 года. Они списали отчет Остина как украденный.

Я допил виски.

— Я думаю, сейчас это все, что есть. Пока, конечно, не получили отчета о вскрытии и не слазили в колодец. Как насчет пообедать?

— А ты не пойдешь спать?

— Не-а. У меня плохие сны. И не люблю спать один, я уже говорил. Как насчет «Айрон Кети» в час?

— Хорошо, — согласилась Рета. — Только не давай мне слишком много вина.

— Конечно, не буду, — заверил я ее. — Мне нет нужды опаивать девушку, чтобы произвести на нее впечатление.

— А я об этом и не думала, — парировала Рета. — Просто мне сложно работать под парами алкоголя.

— Доверься мне, ученый ты человек, — сказал я. — Увидимся позже.

«Айрон Кети» — это ресторан в колониальном стиле, расположенный в элегантном белом здании в нескольких милях к северу от Нью-Милфорда. Это такое место, где часами можно обедать в окружении престарелых матрон из Коннектикута, которые носят эластичные чулки и белые волосы которых уже редеют. В это время туда— сюда носят тарелки с аккуратно разложенными и хорошо приготовленными салатами, авокадо, и вообще царит спокойная аристократическая атмосфера.

Рета и я сидели за столиком у окна, потягивая белое вино, и смотрели на багряные склоны осеннего сада.

Рета была привлекательна как никогда. В сером свете осеннего неба ее карие глаза стали полупрозрачными, а почти белые волосы сияли мягко и притягательно.

Я сказал:

— Не могу себе представить, как ты встречаешься с Поросенком Пэкером.

— Ты ревнуешь?

— А что, нельзя?

— Ну, — сказала она, мягко улыбнувшись, — ревность — это самое разрушительное чувство. Оно разрушает и того, кто ревнует, и того, кого ревнуют.

— Я не сгораю от ревности, — сказал я, глядя на нее сквозь край бокала, — просто немножко ревную. И удивлен. Я не понимаю, чего не в состоянии дать я, что может дать этот болван. Не говоря, конечно, о пятидесяти фунтах выпирающих отовсюду мышц.

Она опять улыбнулась и отвела глаза.

— Может, меня привлекают выпирающие мышцы, — сказала она. — В конце концов, привлекает же многих мужчин выпирающая ткань на груди.

— А что такого есть в выпирающей на груди ткани? — поинтересовался я и, наверное, несколько громче, чем следовало. Старая леди в фиолетовой шляпе повернулась и уставилась на меня сквозь пенсне. Я одарил ее успокаивающей улыбкой и прошипел:

— Пэкер — жуткий болван и в придачу совершенно необразованный. Он говорит фразами из мыльных опер: восклицательный знак после каждого предложения.

Рета пожала плечами.

— По крайней мере, он неопасный.

— Неопасный? Что это означает?

Подошла официантка с порцией бифштекса для меня и запеченной рыбой для Реты. Я бы в такой момент не смог есть рыбу, но, похоже, ученые менее щепетильны, чем обычные люди. Посыпав рис перцем, я откусил кусочек бифштекса с помидором, все еще ожидая ответа Реты.