Колодец
Шрифт:
— Получит тот, кто первый будет в постели, — пыталась помирить их Лаура и сразу поняла тщету своих ухищрений. Зайга и не думала торопиться, все еще грустно смотрела на котенка, Марис же рванул с себя штаны так, что шов затрещал, прыгнул в кровать — она только охнула, и засмеялся довольно, смехом победителя:
— Я первый!
И котенок скрылся в его объятьях,
— Только осторожно, не дави.
— Хи-хи-хи! Он щекочет меня усами.
Зайга, не говоря ни слова, залезла под одеяло, и в углу воцарилась тишина.
— Ты не хочешь… Тобика? — спросила Лаура.
— Засну и так, — донеслось из угла.
С головой забравшись под одеяло, Марис продолжал хихикать.
— Если ты не будешь спать…
— Буду, почему не буду. Хи-хи-хи… Ай!
Кот выскочил из-под
— Хватит, наконец!
— Так он…
— Успокойся и закрывай глаза.
— Так я…
— Марис!
Мальчик закрыл веки, только ресницы дрожали, и от сдерживаемого смеха дергался уголок рта. Один глаз приоткрылся.
— Марис, ну…
Веко мигом захлопнулось, мальчик шевельнулся, замычал, словно его потревожили во сне, только уголки рта по-прежнему дергались. Ясно — до тех пор, пока Лаура будет стоять над ним, он не уснет. Зайгины глаза провожали каждое ее движение и, когда Лаура потянулась к выключателю, были обращены к ней внимательные, ясные. Они обе серьезно посмотрели друг на друга.
— О чем ты думаешь? — невольно спросила Лаура.
Зайга рассеяно улыбнулась.
— Ни о чем…
Конечно, спрашивать так бессмысленно, Лаура это знала. Ведь ребенок не думает, он просто чего-то хочет, чем-то огорчается или чему-то радуется. Но как спросить? Не вызовет ли она против своей воли вопросы, которых сама боится, хотя от них все равно не уйти. Вот кончатся каникулы, Зайга пойдет в школу и вместе с задачками опять принесет оттуда вопросы, на которые трудно… да и нельзя ответить. Звирбуле из лучших побуждений посадила Зайгу на одну парту с Маритой Даудзишан. Эта наивная идея даже растрогала старую учительницу. «Дети ведь не виноваты», — произнесла она чуть не со слезами, взволнованная собственным благородством. А назавтра Марита решительно заявила, что сидеть с Зайгой Датавой не будет. «Что вы посоветуете, коллега?» Что Лаура могла посоветовать? Она привезла дочку из школы на раме Ричева велосипеда, обе молчали, будто забыв о случившемся. Только поздним вечером, в темноте, когда словно смазывались резкие, жесткие контуры действительности:
— Мама…
— Спи, моя хорошая, — беззвучно прошептала Лаура, проведя ладонью по светлым, рассыпанным на подушке волосам дочери, хотя между ними не было сказано ни слова.
— Марис заснул?
С его кровати доносилось ровное сопение. Наверное, опять согнулся в три погибели — с таким шумом дышит. Иной раз уткнется головой в подушку, прямо задыхается, а проснуться не может, до того сон крепкий. Лаура подошла взглянуть: так и есть. Повернула его на спину и укрыла — мальчик даже не заворчал, дыхание стало спокойное, почти неслышное.
— Потуши, деточка, свет.
— Ты хочешь уйти?
— Мне рано вставать, ты знаешь, я еду в город.
Лаура подумала — Зайга могла попросить привезти ей какой-нибудь пустяк, но та не попросила, а только, как показалось Лауре, вздохнула.
Свет потух.
— Спокойной ночи, дружок.
— Мне будет скучно.
— Когда, доченька?
— Завтра.
— Почитай… или порисуй. У тебя еще есть бумага?
— Ага. Но ты только скорее, ладно?
— Постараюсь. Хотя нам завтра сидеть долго.
Какое-то время слышалось только дыхание.
— Я тебе нарисую что-нибудь. Хочешь?
— Хочу.
— А что нарисовать?
— Мне все равно, дружок. Хотя бы цветок… или что-нибудь еще.
— Я нарисую снег. Белый такой, теплый снег.
— Что ты, дружок, разве снег теплый? Он бы тогда растаял. Ты, наверно, такой снег видела во сне.
— Не-ет. Снег, когда падает, теплый. Только люди не замечают.
— Кто же тогда замечает?
— Деревья и камни… и дома.
Голос в темноте звучал сонно и нежно.
«Где я это слышала?» — копалась в памяти Лаура и вдруг вспомнила: Рич!
Это было в тот день, когда они ехали из больницы с малышом и в пути застрял их «виллис». Запоздавший в ту зиму снег, будто наверстывая
упущенное, валом валил с низкого, клубящегося неба, повисшего на дымовых трубах и елях. Все оделось, окуталось белизной, и Рич сказал, что, глядя на этот снег, чувствуешь тепло. Веселый, раскрасневшийся, он прямо не мог усидеть на месте, все рвался куда-то, суетился и, когда машина застряла, скорее обрадовался, чем огорчился. Копал снег с охотой, постепенно сам покрываясь снегом, и никак не хотел отдать лопату, они с Глауданом тянули ее каждый к себе; было так смешно, что взрослые мужчины, как дети, чуть не дерутся из-за лопаты, а малыш тем временем проснулся, заплакал, и невозможно было его успокоить, и Глаудан сказал: «Настойчивый ты, не хуже мальчонки!» — или что-то в этом роде. Рич глядел сквозь стекло, не решаясь открыть дверцу, чтобы не простудить Мариса, у которого имени еще не было, и снег таял на его смеющемся, разгоряченном лице…— О чем ты думаешь, мама?
— Да так, детка…
Что из всего этого она могла рассказать дочери? Ведь ничего, в сущности, тогда не произошло… ничего особенного, просто это были светлые минуты в ее жизни, другому их не понять. Качели судьбы вознесли ее ввысь, к вершинам деревьев, и снова понесли вниз, к обыденности, к будням.
— Мама…
— Спи, детка, а я пойду. Спокойной ночи!
Может быть, счастье, выпавшее на долю Лауры, было скромным? Ведь когда она оглядывалась на свою жизнь, горными пиками в ней высились дни, когда родились дети. То были великие минуты просветления, которые природа подарила только женщине, как бы в награду за все, что и выстрадать суждено только ей. Она лежала тяжелая, как земля после грозы, не в силах пошевелить рукой, в измученном теле ныл каждый мускул, а в ушах, как чудо, звучал тоненький сиплый голос ребенка, заполнявший собой весь мир. Она слышала его и потом, уже в палате, через стену, отличая от других; удивительный приемник в ней был настроен на голос именно своего ребенка…
«Что передать вашему мужу, Датава? Он стоит, не уходит».
Потом уж Лауре сказали, что Рич прождал внизу пять с половиной часов, сначала шагал взад-вперед у парадного, пока кто-то из медперсонала не сжалился и не пустил его в коридор погреться.
«Опять ваш муж, Датава…»
Потом они виделись через окно. Лаура уже ходила, но открыть окно боялась — у нее была небольшая температура. Она не слыхала, что кричал ей Рич, только видела оживленное румяное лицо; стоя на ветру, он держал шапку в руке. Лаура сделала ему знак — пусть наденет, не мерзнет, но Рич не понял ее жеста, принял его за приглашение войти и с комичным сожалением развел руками. Ветер развевал его черные кудрявые волосы…
В эти минуты Лауре казалось, что она любит мужа. Но это был только мираж — отблеск тихого счастья, до краев наполнявшего Лауру. Сквозь расстояние и время, разделяющие их, как тогда разделяло стекло в больничном окне, Лаура видела, что она никогда по сути не понимала Рича, что ее всегда смущала, даже пугала противоречивость его характера, столь чуждая ее спокойной, уравновешенной натуре. Веселый, бесшабашный, он через каких-нибудь два часа мог без видимой причины впасть в крайнее уныние. С утра уедет сияющий, неотразимый в своей мужской красоте, а вечером притащится жалкий, грязный, как последний бродяга. Его руки от избытка сил были как натянутые тросы, и тем не менее при виде хмельного соседа, нетвердым шагом топающего в Томарини, он с неподдельным страхом вбегал в дом, беспомощно бормоча: «Лаура, дорогая, спаси, опять он идет со своей проклятой водкой!» Желание исправиться уравновешивалось в нем неспособностью исправиться. Он требовал терпения и был как ребенок: податливый и непостоянный, наивный и забывчивый, за ним надо было смотреть, остерегать его, отводить домой; быстрей всего выветривались из его головы собственные обещания и клятвы. Он был ласков и нетерпим в одно и то же время. Он был добрый и стал злодеем… Если бы Лауре, когда она пришла в Томарини, сказали, что Рича будут судить за убийство, она бы, наверно, засмеялась, настолько невероятно… просто чудовищно это звучало. Она шла сюда с верой, с решимостью, но ветер их с годами развеял, унес как сухой песок, и она сдалась…