Колодезь

Мавла Ибрагим при Мусе был чем-то вроде цепного пса. Служил не за страх, а за совесть, и всякую болтливость с него как рукой снимало, ежели дело доходило до хозяйских секретов. Муса к мавле относился снисходительно, как и должно относиться к собаке, покуда она дело исполняет и без толку не брешет. Семёна хозяин тоже держал за животное, но уже не за собаку, а скорее за вьючного верблюда: нара или аира. Покуда верблюд идёт, на него кричат, но не бьют, как замешкался — кричат и бьют палкой. Да ещё нагружают — сколько снесёт. Потому, должно, Семён на верблюдов и не кричал: свой своего понимает без слов.

В Ряше остановились в загородном караван-сарае, откуда Муса ежедневно отправлялся на базар. Ради лишнего пятака Муса отказался от назойливой помощи гилянских мальчишек, велев Семёну быть при верблюдах днём и ночью — кормить, поить, вычёсывать шерсть на впалых боках. Покуда караван стоит, верблюды должны отдыхать, нагуливая в горбах жир в преддверии завтрашних трудов. А рабу — труд каждый день, ему жирка нагуливать не положено.

И всё-таки Семён улучил минуту и сбежал на базар. Надеялся встретить кого ни есть из русских купцов, передать весточку на родину. Хотя сам понимал, богатый гость, снаряжающий за море расшивы с товарами, в сельцо Долгое заехать никоим образом не сможет — нечего ему там делать, в Долгое и коробейники-то редко захаживали. А и узнают родные, что их Семён у злого Мусы в неволе — что с того? Ну, посудачат промеж себя, повздыхают… на том дело и покончится, мужицкая туга до бога недоходчива.

Однако недаром говорится: «Чем чёрт не шутит, пока бог спит», — вышла у Семёна встреча, да такая, что до гроба не позабыть. Спешащий к городу Семён издали заметил, как по дороге, ведущей к летним садам падишаха, ленивой трусцой едет всадник. Шестеро пеших аскеров с палками и обнажёнными саблями бежали по сторонам, оберегая жизнь едущего. Семён вгляделся в надменное лицо и ахнул: Васька Герасимов, приказчицкий сын и приятель по первой неволе, ехал в окружении грозной стражи. Васькино лицо округлилось, раздобрело, но по-прежнему оставалось безбородым и глуповатым, лишь глаза утонули в жирных складках и смотрели по-новому, с осознанием собственной значимости. И одет был Васька не по-рабски и даже не по-приказчицки, а так, что хану впору: шёлковый, подбитый ватой халат, дорогой, но по летнему времени невыносимый, широкий миткалевый пояс, на белобрысой голове хитро навёрнутый тюрбан, на ногах сапожки, и не юфтяные, а сафьяновые, в каких на лошади ездить — только добро переводить.

Всё это Семён припомнил потом, а в первый миг так обрадовался, что, не подумав, заорал:

— Василий, здорово! Вот встреча-то, а?!

Ничто в Васильевой лице не дрогнуло, лишь взгляд блудливо метнулся, колюче зацепив Семёна, отметив всё разом: драный халатишко, истоптанные сапоги и, главное, — медный ошейник. Как бы не узнавая старого знакомца, Васька процедил что-то по-персидски сквозь сжатые зубы. Персидского языка Семён в ту пору ещё не разбирал толком, но сказанное и без толмача понял — успел отшатнуться, когда аскер замахнулся палкой, чтобы согнать с начальственного пути грязного оборванца.

Васька проехал мимо, не покосив глазом.

— Эх, Василий Яныч, кровь твоя приказчицкая! — пробормотал вслед Семён.

Некоторое время он стоял на дороге неподвижно, потом вдруг махнул в сердцах рукой, как бы шапку оземь грянул и побежал следом за Василием и его аскерами. Догнать не сумел — поезд скрылся в шах-ин-ша-ховых садах, куда Семёну пути не было. Турецкий бостан — это по сути просто огород, там столовый овощ садят, яблоки и виноград, а у Шаха сады для прохлажения во время летних жаров, стороннему человеку туда вход заказан. Сады эти не столько для пользы, сколь для красы. Там персик растёт, абрикос, гранат; цветёт сладкий каштан и грецкий орех. Там же и вовсе никчемушное дерево — магнолия, платан с ободранной корой, веретённый тополь и кипарис. В середине сада выстроен дворец, и тоже не по-людски. На Руси люди в деревянных избах живут, а царю строят каменные палаты, да не простые — в два разряда. А на востоке всё на голову поставлено — последний бедняк ютится в слепленной из каменья сакле, а царю рубят деревянную избу и расписывают поверху вапой и золотом. Сперва такое видеть дико, но потом вдумаешься — так и должно быть. Камней в горах — труба нетолчёная, а леса стройного нет, дорогонек на востоке лес, вот для царя и устраивают деревянный дом.

В этот-то государев дом и канул Васька — приказчицкий сын.

Семён остановился перед узорным забором, глядя в просвет между деревьями. Нет, ничего не видать. И кругом — как повымерло, словно и охраны нет. На самом-то деле и стража есть, и всякий работный люд, только прячется, чтобы без дела глаз не мозолить. Падишах любит отдыхать привольно.

Между деревьями показалась одинокая фигура Старик в киндячном халате и убогой чалме, накрученной на лысой макушке словно кукиш. В руках мотыга — видать, садовник. Не обращая на Семёна внимания, старик шёл бережком арыка, время от времени пробивая воде путь к древесным корням.

— Уважаемый! — позвал Семён по-арабски. — Кто этот человек, что въехал сейчас во дворец?

Старик остановился, утёрся рукавом и ответил:

— Мин бэсмен.

«Не понимает», — догадался Семён.

Садовник тем временем присел на край дувала, вытащил пенковую трубочку, плотно набил тютюном и раскурил. Такие дела Семёна уже давно не удивляли. На святой Руси табашников немного, да и тех драть велено за служение Белиалу, а чем ближе к туретчине, тем больше этой пакости. В Малороссии казаки за честь считают пить табак, а в самой Турции и стар и млад смолят трубку, глотают вонючий дым, не иначе — заранее принюхиваются, каково будет дышаться в аду.

— Ох-хо-хо!… — вздохнул садовник, выпустив клуб вонючего дыма. — Грехи наши тяжкие!

Семён бросил озадаченный взгляд сквозь узорчатую решётку, спросил по-русски:

— Откуда будешь, старче?

— А из тех же ворот, что и весь народ, — ничуть не удивившись, ответствовал старик.

— Ты, никак, русский? — пытал Семён.

— Был русский, да весь вышел, — садовник окутался дымным облаком и в свою очередь поинтересовался: — Сам-то откудова явился?

— С караваном пришёл из Гурмыза.

— Вот оно как… По всему свету наш брат гуляет. Я так думаю, что, если бы не русские полоняне, от бусурман одно поименование бы осталось. Только нами и держатся…

— Я о чём спросить хотел, — осторожно перебил Семён. — Тут в ворота всадник проехал с охраной — кто таков?

— А-а!… — протянул садовник, выпуская новые клубы самосадного дыма. — Это, паря, большой человек. Шахский домоправитель, Васаят-паша. Летний дворец со всем хозяйством в его управлении. Это, считай, не меньше, чем везир. А прежде тоже был православным.

— Знаю. Мы с ним вместе в полон попали в ногайской степи, — проговорил Семён, незаметно отмахиваясь от дыма, — а теперь он меня и признать не захотел…

— Скажешь тоже! Он при шахском величестве, а ты кто? Ясно дело, что не признает тебя.

— Ведь на одном базаре продавались, в одни руки попали.

— А дорога каждому своя вышла, — разумно подтвердил садовник, усаживаясь поудобнее в предвидении долгой беседы.

* * *

Добрый сала-уздень Фархад Нариман-оглы богатство своё приумножал не столько за счёт имения, сколько тем, что поставлял лес на ремонт и строительство шахских дворцов. Гилянь лесами по всей Персии славится, но потому лишь, что в персидском царстве больше никакого леса нет. А так — свали трёхохватный дуб из гилянских лесов, а внутри у лесного великана труха — стоя сгнил. Бывает, что и на дрова нечего выбрать. Немногим лучше обстоит дело и в иных подвластных шаху областях — Ширванском ханстве, Шемаханских владениях, не говоря уже о южных, вовсе безлесных, приобретениях воинственного Аббаса — Басре и Кандагаре. Лишь в шемхальстве Тарковском да в Дербентском присуде горы покрыты счётным лесом, дорогим и годным во всякое дело. Этим лесом и торговал Фархад-ага. Ездил в Ряш, встречался с пашами, неуклонно торговался за каждый ствол, норовя, как говорят мудрые узбеки, выдать ильм за карагач, а карагач за ильм. Однако к старости задумался о душе, захотел покоя. Из поместья уже не выезжал, старался посылать других. К тому же нашлось-таки кого посылать. Русский невольник Васаят оказался толковым парнем и большим хитрецом. И языки ему тоже давались — в три года превзошёл и турецкий, и фарси, и армянский. Фархад-ага все дела перепоручил услужливому Васаяту, а сам почил на лаврах, вовсе не думая, какую змеюку пригрел на своей широкой груди.

Оказавшись на узденевой службе, Василий быстро понял, что о родных местах лучше поскорей позабыть и устраиваться, куда господь приткнул. Тем более что о родном доме Васька тужил не то чтобы очень крепко. В богатом дедилинском тереме младшему приказчицкому сыну было не разгуляться. Хмельное у Янко Юрьича водилось лишь для дорогих гостей и самого хозяина — взрослым сынам Янко и в Христово воскресенье чарки понюхать не давал. А насчёт сладкого греха сам Васька был не боек. Попробовал раз зажать в уголке мясистую кухонную девку, но вместо ласки получил увесистую плюху. Да ещё и батюшка собственноручно отходил арапником. Потом-то Васька опознал, что не ту девку щипать принялся, не углядел сдуру, что с этой родной отец грех тешит. Но с тех пор поселилась в душе неизбывная робость перед бабским полом, а вернее — перед арапником, и до семнадцати лет Васька уже никому из девок руки под подол не запускал. Но хотелось — инда душу выворачивало! А тут ещё и Дунька, стерва, масла в огонь подлила — блядским манером выскочила за холопа Сёмку, а Василию, хоть он ничем Семёна не хуже, такую дулю вывернула… э, ну да что говорить!