Колокол. Повести Красных и Чёрных Песков

— Приехал, посмотрел, опять уехал, — с сомнением в голосе продолжал говорить Айбасов.

Ильминский поднял голову:

— Вас кто-то спрашивал о том?

— Красовский спрашивал… С Нуралышкой Токашевым что-то еще говорил.

— Что же Его превосходительство сам у Алтынсарина не осведомился?

— Ай, не знаю. — Айбасов выплеснул остатки чая из пиалы на глиняный пол. — Только спрашивал: зачем, мол, чиновник-киргиз из правления приезжал…

В кабинете у Генерала делопроизводитель Воскобойников подвигал одну за другой бумаги на подпись.

— Вот еще что, Ваше превосходительство. Кого-то надлежит принять к Фазылову на место Алтынсарина. Или остается тот в службе.

— Санкции на открытие киргизских школ пока еще не получено, — с сомнением сказал Генерал.

— В таком случае зауряд-хорунжий Алтынсарин лишь передвигается в распоряжение коменданта укрепления. С оставлением при должности толмача.

Генерал кивнул, подписал бумагу:

— Все?

— Все. — Воскобойников почему-то задержался и стоял у стола, держа у груди папку с исходящими. — Думаю, Василий Васильевич, не приживется там Алтынсарин.

— Это почему ж?

— Там барон этот вовсе несостоятельный человек. Сказывают, даже коров, что при их хозяйстве, строем велит перед собой проводить. А киргизам так лишь в дневное время разрешает к укреплению приближаться. Ну, а Алтынсарин, сами изволите его хорошо понимать…

Когда ушел приходивший прощаться Алтынсарин, капитан Андриевский с привычной неприязненностью посмотрел через стол на соседа:

— Что вы, господин коллежский советник, так неловко с человеком обошлись?

— Это почему же? — отозвался тот.

— Ну, как же, Ибрагимом Алексеевичем почему-то назвали. С юных лет сюда он заходит, могли бы и запомнить имя.

— Так я как будто правильно. Алексеевичем называют его.

— Ну и называйте тогда совсем по-русски — Иваном Алексеевичем. А коль Ибрагимом, так Алтынсарычем, что ли, как татары городские поступают. У киргиз принято: Ибрагим, мол, сын такого-то, улы.

— Что уж там принято, не знаю, но только ничего, по-моему, обидного в том нет. Они и сами любят себя по-русски называть.

— Сами, господин коллежский советник. Это вы точно заметили. И вы бы того за них не делали.

— И гордый внук славян, и финн… и друг степей калмык, — в задумчивости проговорил учитель Алатырцев.

— Что же мадам Лещинская сказала на то, что ты уже и концерты играешь? — спросила у младшей дочери Варвара Семеновна Дынькова, чтобы развлечь ее. Та все смотрела в дверь и не отвечала.

Мать подошла, взяла от нее сумку с нотами, поставила в этажерку:

— Ничего, Оленька: бог даст, свидимся. Иван Алексеевич сказывал, что родня у него в Новониколаевском. Мы вот туда собираемся…

Когда остались они одни с Екатериной Степановной, Дарья Михайловна вдруг сказала:

— А ведь Ибрай мне в чувствах объяснился.

— Как так? — спросила Екатерина Степановна, не сильно, впрочем, удивившись.

— Да вот дома у вас, после того, как дети болели.

— Ну и что же?

— Да нет, ничего более: сказал, что любит, и все… И не это точно даже, а что без того не может, чтобы не видеть меня и голосу не слышать… Я и Володиньке про то сказала.

— Что же он?

— Все понял как нужно. Вы ж знаете Володиньку.

И Дарья Михайловна почему-то заплакала.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ КОЛОКОЛ

1

С утра немец расстраивался. В укреплении никогда не говорили, что комендант сердится, — гневается или делает нагоняй. Все это почему-то не подходило к тому, что случалось без исключения всякое утро.

Подполковник фон Менгден кричал высоким сухим голосом, выкатив светло-синие глаза и держа по швам руки. Кадык его дергался в жестком воротнике, и светлые ровные волосы, опущенные на лоб, слегка шевелились. Крик этот был слышен во всех углах укрепления, так что даже невоенные люди поднимали плечи. С еще не замерзшей промоины на Тургае испуганно поднимались утки.

— В роте вашей, господин поручик, упало чувство дисциплины. Русский солдат всегда есть бравый молодец. Они же при сдаче дежурства стояли в строю со слипшимися глазами, чуть не зевали при этом… Не извольте возражать, что ночь они провели в карауле. Пусть пять, пусть десять ночей в карауле, а строй есть как церковь для солдата!..

Барон закалял себя, и потому все окна в его служебной комнате были открыты настежь. Находящиеся здесь люди постукивали ногами, незаметно дули в посинелые руки. Но тот как бы не замечал этого.

— Снова обед нижним чинам подавался не по форме, господин Кушнарев, — пронзительным голосом обращался он к следующему подчиненному. — Считаю необходимым напомнить, что проживающие в линейном укреплении обыватели, имеющие отношение к службе, подчиняются военным правилам. За упущение судить их должно военным судом. Ничего нет более святого, чем забота о солдате. Поданный не по форме суп есть нарушение устава. Что?.. Молчать!

— Так ежели миски все покрали, Ваше высокоблагородие, — лениво отвечал служащий от интендантской части по вольному найму мещанин Кушнарев. — Как, значит, привезут заявленные от штаба миски, так и будет все по форме.

— Воду, что солдатам льют вместо супа, из манерки хлебать достаточно! — вполголоса заметил прапорщик Горбунов.

Приземистый, с бабьим лицом Кушнарев обкрадывал солдат и ничего не боялся. Во всякий приход обоза в укрепление специально для коменданта привозились любимые им сардины в коробках и шоколод. Что нужно, отвозилось и на городскую квартиру барона в Оренбурге, так как жил тот здесь без семьи.

— Было строго размечено, в каком расстоянии разрешено находиться от редутов! — кричал между тем комендант на лохматого мужика из приречного поселка.

— Так она же корова, Ваше высокое благородие. И трава при валах не вся еще пожухла, — оправдывался мужик. — Уж сделайте милость — выпустите. Третий день скотина не доена.

Со двора при гауптвахте слышалось истошное мычание. Туда загоняли скот, перешедший размеченную колышками линию, и держали от трех до семи суток в зависимости от личного приказа коменданта. На утреннюю поверку коров выгоняли на плац вместе с арестованными солдатами.

Следующая очередь была отца Василия. Барон фон Менгден в прапорщиках принял православие и с радостью следил за исполнением церковной службы. В храме он своим резким голосом делал замечания солдатам и обывателям, строго смотрел на священника. Отец Василий Бирюков, тихий, теряющийся от крика человек, беспомощно моргал ресницами и не знал, куда девать руки, вылезающие из короткой, севшей от времени рясы.