Колокола (сборник)

— ...Я ждала, ждала. Я всю ночь в тот раз проревела. А ты даже не помнишь... Забыл, что мы целовались!

Молчание.

— Ну что ж, ну что ж... Все вы, ребята, одним миром мазаны.

— Между прочим, Кира... откуда у тебя эта отвратительная привычка — не здороваться с человеком?

— Не знаю... Иногда я словно какая-то сумасшедшая. Как будто бы меня нет.

— До того вырождаешься, что забываешь такие слова, как «здравствуйте» и «до свидания»?

— Севка, брось!.. Я хотела тебе рассказать, пока не забыла... Помнишь Зойку?

— И далась же тебе эта Зойка!

— И вовсе она не «эта»... Я Зойку люблю и ею горжусь. Погоди, погоди... В общем, когда мы были в седьмом, нам задали Евгения Онегина. И она написала, что это произведение нереалистическое, потому что по настоящей правде активная роль в любви принадлежит самцу.

Он остановился и захохотал. Хохотал так громко, так искренне, что все на него оглядывались.

— Что с тобой. Ты с ума сошел?

— Извини. Минутку. Ха-ха-ха-ха!..

Широко раскрыв глаза, она озабоченно наклонилась к нему. И он ее бегло и быстро поцеловал.

— Да ты что? Посредине улицы?.. На глазах у народа?.. Какой ты... циничный, циничный!

— Прости, Кирок... В самом деле, это нехорошо.

Она зажмурилась и, прикрывая лицо, побежала прочь...

Бодро мчались они вдоль улицы.

Выбившись из сил, она ворвалась в чужой подъезд. Остановилась раздавленная. Якобы подкошенная стыдом.

Помолчали.

— Поклянись, что больше ты никогда, никогда, никогда... Что это было в последний раз!

— Клянусь! Если хочешь — пожую землю.

Она сделала над собой усилие и расплакалась. У доброго малого сжалось сердце. Он принялся целовать ее плачущие глаза, платье, руки; гладил Кирины брови, влажные щеки.

— Но ты же клялся... Клялся! Ты землю ел...

— Да. Но что же мне делать, если активная роль...

...Пустынными стали улицы. Тут и там раздавались чьи-то шаги, такие отчетливые в тишине городской ночи...

Солдаты, несшие караул у Ленинского Мавзолея, стояли недвижные, бессменные, как мгновения, — ибо время движется, солдаты сменяются, но неизменны мгновения во времени: в каждых сутках — часы; в месяцах — сутки; а год дробится на месяцы... Такова жизнь...

Дробятся темные воды Москвы-реки... Погасло одно окно, четыре, шесть, десять... Редкими стали световые дробящиеся дороги.

Ночь. На смену ей, как оно и положено, грядет утро.

— Сева, я пить хочу.

— Здесь, Кирилл, понимаешь ли, где-то близко был автомат. Вот! Погоди, у меня в кармане есть мелочишка.

Они пили воду с сиропом и без сиропа. Они чокались и, сталкиваясь носами, пили одновременно из одного стакана.

Он все бросал и бросал в автомат трехкопеечные монеты... Подставив руки, она набрала в ладони пузырившейся воды, умыла лицо.

Осторожны шаги городского солнца. Тихо выкатило оно на площадь. Проехал, твердо помня свои дневные обязанности, грузовичок, развозящий хлеб. Промчалась «скорая помощь».

Прохожий. Еще один...

— Значит, сегодня вечером?

Взмах ресниц.

— Где?.. Давай на площади Пушкина.

— Что ж. Давай.

— В котором часу?

— В шесть. Только, пожалуйста, не опаздывай, Севка...

Она поднимается вверх по лестнице. Как ни странно, но двери распахиваются мгновенно. У дверей — одетая Мария Ивановна. Глаза ее сухи и страшны. А лицо заплакано.

— Ты... Ты жива?!

— Ой, мама... Какая ты скучная!

— Знаешь ли, раньше сама народи детей... А потом, потом...

Слов недостало. Мария Ивановна размахнулась и отпустила Кире увесистую пощечину.

— А-а! — заорала Кира.

...Сделалось тихо.

— Погляди-ка в щель... Как же так, не узнала, не расспросила? Если что с ней случится, я... я... — бормотал подвыпивший от тоски и тревоги Зиновьев. — Ты думаешь, наша дочь — обыкновенная девушка?.. Нет!.. А ну погляди-ка в щель... Помнишь, в школе у них девчонка спрыгнула с лестницы! С четвертого этажа... Из-за матери. Крикнула: «Пожалеешь!» — и головой вниз... Пусть как хочет, что хочет... Пойди погляди-ка в щель! Тоже мать... Э-эх! Да лучше бы ты меня варом обварила!.. Да лучше бы ты у меня руку оттяпала... Правую. На, бери.

— Пара пятак, — отвечала Мария Ивановна. — Яблочко от яблоньки недалеко катится. Отцова дочка — вот она кто, твоя «необыкновенная»!

О СОСТРАДАНИИ

— Это ты, Всеволод? А мы-то думали, может, ты укатил в Питер.

— Надо будет — укачу в Питер.

(Старик и Сева, одинаково властные, не давали друг другу спуску.)

— Когда же и погулять-то, если не смолоду! — осторожно вмешалась мать. — Он ни разу не приходил выпивши. Нет у нас на него обиды.

— Молчи! Ты ему не судья! Ты ему потатчик!.. Еще бы недоставало, чтоб выпивши!.. Не время вроде бы для гулянок... А ежели подоспело — пусть женится. Что ж!..

— Ты уж скажешь, отец, — заскрипев пружинами, робко сказала мать.

Сева, не соизволяя ответить, прошел к себе. Он хлопнул дверью так громко, что разбудил Катю.

— Сева!.. Она меня била... Била!..

— Кто избил? Что случилось? Говори толком. Тише, на нас оглядываются... Ну? Говори.

Кира не в силах была говорить. Упав на скамейку, она заплакала и вдруг — он не сразу понял это и от срама зажмурился — прижалась с маху к его плечу.

Они сидели в одном из самых людных городских скверов, в час пик. Он чувствовал сквозь рубаху тепло ее слез, она жалась к нему, как будто хотела в него вдавиться. И... такова уж беспримерная несправедливость жизни — в эту минуту первой (и полной) Кириной искренности ему захотелось отодрать ее от себя, как отдирают вцепившегося котенка... Только то он и видел, что ее сутулую спину и острые, шершавые, вздрагивающие локти.