Коломна. Идеальная схема

Николай успешно работал, накрасил целую серию с рыбаками, вмерзшим в лед маленьким дебаркадером у Могилевского моста, не забывая и друзей бомжей. Они получались на картинках особенно живописными, но не нравились гостьям, появлявшимся в мастерской.

— Отчего бы тебе не рисовать красивых дам с папильонами? — возмущалась Нина, заглянувшая вместе с Вадимом и другими поэтами. — Бомжи как объект искусства сейчас такое же общее место, как раньше арлекины и коломбины. Вот изобрази ты Коломбину — это было бы смело.

Николай обижался, искал поддержки у Вадима. Но Вадим занимался собой и активно страдал, как страдал всегда после третьей рюмки: морщил лоб, стонал, протирал очки и тянул руку за четвертой. Хоть и был он поэтом, причем признанным, работал не сторожем и не кочегаром, а учителем, писал диссертацию, сильно уставал, сохраняя при этом вполне доброкачественный смешливый нрав. Поэты вели себя пристойно, пили плавно, размеренно закусывали вареной картошкой и квашеной капустой, за весь вечер только раз уронив на пол банку с маслом из-под шпрот. Николай показывал картинки, раскладывая их прямо на полу, потому, после падения шпрот закрыл экспозицию и перешел к рассказам. Он описывал, как в этой комнате в блокаду складывали трупы таким же декабрем, и они глядели в потолок замерзшими белыми глазами. Как до революции тут держали меблированные комнаты, и однажды именно здесь вскрыла себе вены молоденькая барышня, восторженная гимназистка с кудрявыми золотыми косами, назначившая свидание известному тенору, но не дождавшаяся своего кумира. Слова лились легко, без запинки, и гости, хоть сами были поэтами, внимали в священном молчании. Но Нина воткнула шпильку, и в полотне рассказа сверкнула дыра. Так всегда, женщины либо любили и принимали Николая безоговорочно, либо на дух не переносили.

— Откуда ты знаешь, что здесь было до революции? Какие меблированные комнаты, это же полуподвал, кто бы их снимал-то!

Со своими уточнениями вступал Кирилл, помимо стихов писавший безразмерные повести. Кирилла Николай несколько побаивался: все, к чему тот прикасался, обращалось в труху. Если Кирилл изображал собаку, собака получалась запаршивевшая и колченогая, если ребенка — то непременно инфернального, но самыми мрачными и неопрятными красками он живописал любовь. Кроме того, он постоянно ронял чашки, рюмки и табуретки. Кирилл выступил в защиту меблированных комнат, но защита сильно смахивала на обвинение в искажении действительности. Вася наливался пивом и качал усами.

Николаю приходилось оправдываться, чего он не выносил, ссылаться на старушку соседку сверху, которая жила здесь до революции, то есть, ее мать жила, и бабка, и прабабка и… Но вредная Нина, стреляя упорными, как пули, глазками, допытывалась, как же и бабка, и мать, и все прочие жили — в меблирашках постоянно? И поэты галдели, занимались собой, не обращали уже внимания на хозяина, а выставить их на мороз ночью было невозможно. Николай сердился окончательно, уезжал домой, оставляя подвыпившую компанию до утра. Утром, выспавшийся и отдохнувший, заботливо напоенный женой кофе со сливками, приезжал и заставал одного Вадима, честно дожидавшегося возвращения хозяина. Интересовался, как прошла ночь, не снились ли кошмары, не бегали ли домовые; дыхание в ожидании ответа — а ну как привидение явилось гостям — перехватывало от волнения и любопытства. Бледный Вадим отвечал, что кошмары не снились, но приснились бы обязательно, если бы он, Вадим, смог уснуть на кушетке с торчащими пружинами. Кирилл, тот да, спал в кресле и, судя по оглушительному храпу, видел не меньше, чем Бородинское сражение и себя в роли мортиры. Нина в четыре утра поднялась из-за стола, как птичка, чирикнула о такси и исчезла. Вася ушел пешком, и это был настоящий кошмар для всех обитателей подъезда, потому что там, в подъезде… Зачем уточнять, если все и так видно, все, что Вася сделал в подъезде… Николай сочувствовал, кивал, прибирал мастерскую после гостей. Приходила пегая Кошка, съедала корм, смотрела прозрачными глазами прямо в глаза Николаю и уходила, не интересуясь возможными мышами. Так он переживал декабрь.

В середине января, в самые холода, в крещенский мороз он встретил во дворе старуху из верхней квартиры. Она тащилась через дворик в трех платках, повязанных один поверх другого с объемистой сеткой, еле переставляя ноги. Николай предложил помочь донести сетку, чтобы старуха не испугалась, напомнил, что сам из той же парадной, внизу живет. Объяснять, что у него там мастерская, казалось бесполезным, старуха, поди, не подозревает о творческих профессиях, совершенно колхозная бабка, деревенская. Глаза у нее оказались темные, но выцветшие, похожие на шоколад, распущенный в молоке, и неожиданно ясные и цепкие. Старуха отдала сетку безо всяких, пробурчала, что прекрасно помнит соседа и гостей его шумных помнит, но на гостей не в обиде, дело молодое. Николай донес сетку до второго этажа, бабка загремела ключами, отворила дверь и распорядилась, чтобы нес покупки на кухню. В квартире пахло сухой травой, на кухне разместились безликий стол и дивной красоты старинный буфет с дорогим тонким фарфором. Николай надумал поинтересоваться, что здесь, в этом доме, было раньше.

— А то же и было, что сейчас. Внизу мастерская красильная, до октябрьского еще переворота, наверху жили потом, мы же и жили.

Речь у старухи оказалась ясная, но память подводила. Она путала себя с собственной матерью или бабкой, что жили здесь до революции и владели красильней. Старуху звали Катериной Алексеевной, не то Павловной — сбивалась. О родных сказала, никого у нее не осталось.

— В блокаду, что ли погибли, бабушка? — вежливо поинтересовался Николай, и старуха уклонилась от ответа, сделала вид, что не расслышала. Упомянула какую-то Любашу, пора, мол, к ней перебираться. Значит, родственники все же имелись. Но тут же бедную Лубашу и обругала за то, что грех на себя взяла, отравилась. С мозгами у бабки наблюдались проблемы. Николаю хотелось заглянуть в комнаты, там наверняка нашлось бы на что посмотреть, но старуха не пустила.

— Иди в свою мастерскую, пора тебе. — Выходит, знает, что он не живет здесь, что у него мастерская, а может, путает с прежними временами, со своей красильней. Николай спустился, решив нарисовать старуху по памяти, как видел ее на фоне темного «мариинского» буфета, похожего на замок из сказки.

Картинка получалась нарядная и выразительная, Николай работал быстро, гуашь хорошо ложилась на лист, сегодня все удавалось. Закончив картинку, внезапно захотел спать, так сильно, что не смог бороться с собой и поплелся на кушетку, волоча ноги, как пьяный. Перед тем как окончательно уснуть, подумал, что неожиданная сонливость вызвана давешней растрепанной барышней из сна, не иначе свидание назначает.

Барышня не замедлила появиться. Присела на краешек кушетки, расправила оборочки-рюшечки, наклонила к плечу русую взлохмаченную головку. Николай уже начал соображать, что к чему.

— Здравствуй, Люба, — произнес он, не сомневаясь, что попал в точку.

— С Катенькой общался, — отметила полупрозрачная Люба. — Обо мне спрашивал, уже по имени зовешь.

— Скорей уж, с бабой Катенькой, — поправил Николай. — Сегодня утром ее портрет сделал, белила еще не просохли. Да ты сама знать должна, привидениям положено все знать про нас.

— С вашими суевериями очень трудно справляться, — нерешительно заметила Люба и обеспокоилась — не обидела ли. Николай улыбался.

— С нашими суевериями? Суеверие — это ты. Привидения — это суеверие, и сейчас с одним из них я разговариваю. Во сне.

— Видите ли, это не совсем сон. И я не привидение. Привидений не существует, кстати. А видеть я могу только то, что происходит в этой комнате, ну, и в соседней тоже, естественно.

— Потому что ты здесь отравилась? — Николай убедился, что находится на правильном пути, что ему все ясно — и с прошлым, и с привидениями. Тени из прошлого предпочитают мелькать на месте гибели, а бабка говорила, что Люба отравилась. Да он, можно считать, специалист по общению с привидениями.

Любе бестактный вопрос не понравился, она перевела речь на другое и попросила показать портрет. Увидев старуху на фоне буфета, прижала руки к груди, всхлипнула:

— Совсем не ожидала, что она стала такая… непохожая. Неужели, и Катерина такая была? Такая старая. Как это ужасно… Как несправедливо…

— Любаша, что расстраиваться, ведь это все, как бы тебе объяснить подоходчивей, давно произошло. Такая старая она лет пятьдесят, не меньше. — Николай, успокаивая, похлопал барышню по руке. Рука оказалась холодной, но не мертвецки ледяной, а такой, как часто бывает у нервных анемичных барышень, плотности рука тоже была нормальной, человеческой.

Барышня взглянула удивленно и благодарно:

— Спасибо за Любашу. Они меня так называли, мои близкие. — Смущенно потупилась и прошептала:

— Вообще-то я травилась наверху, там, где сейчас Катя маленькая живет. Она младшая дочь моей двоюродной сестры. А умерла здесь, в этой комнате, но позже через пару лет. То, что они говорили, будто у меня тиф — неправда. В то время мастерскую уже закрыли. Дома я оставаться никак не могла, вот Катя меня и пустила. Настаивала, чтобы наверху поселилась, но я не захотела. Надо же, ничего от той жизни не осталось, ничего. Буфет страшненький какой, вульгарный. Мы подумать не могли, что Катя маленькая будет жить здесь, в таких условиях. Осталась, не уехала с семьей в семнадцатом году. Упрямая.