Колония нескучного режима

Юлик был целиком не в курсе происходящего. Триш, ежедневно общающаяся по телефону с сестрой, знала, конечно, что там как и куда двигается или не двигается, но мужа не терзала, жалела. Похороны матери, которыми он занимался все эти дни, назначены были на вторник. Надо было обзвонить знакомых, позаботиться о поминках. На Парашу особо не рассчитывал. Та едва передвигалась от горя, всё больше плакала, молилась потихоньку. Ходила по квартире с опухшими от слёз глазами неприкаянная, места себе не находила, так Миру Борисовну жалела. Да и то сказать, как ни странно вышло, — единственно близким человеком та ей в жизни стала после уничтоженного продразвёрточниками мужа. Юлик подозревал, что ровно так же было и в отношении матери к Прасковье. Тоже не вспомнил, как ни старался, кто к маме ближе жижинской Параши стоял. Никто. Не было такого человека в материной жизни, не случился. А Прасковья часами просиживала на табуретке в кухне, глядя в пол. Всё не могла избавиться от картины той, какую увидала в доме, — лежащая на полу Мира Борисовна, с широко распахнутыми глазами, с подвёрнутой под себя ногой, руки, сжатые в кулаки, и некрасиво перекошенный в предсмертной судороге рот. Рядом — свисающая трубка, из которой раздаются короткие гудки. Каждый гудок — сверло в голову.

Гражданскую панихиду организовали в районном Доме учителя. А погребение… Юлик подумал и решил, что похоронит мать там у себя, на Хендехоховском кладбище. Так, чтобы рядом с постоянным местом его обитания получилось. Поехал, договорился, заказал участок, могилу рыть, всё как положено. Транспорт предусмотрел на тот случай, если учителя на кладбище ехать решатся, Подмосковье Подмосковьем, а сама область всё ж уже Калужская.

В последний день уже, утром, перед панихидой, Шварц вспомнил про обещание, данное Кире насчёт Ниццы. Что, если будут сведения, сообщить. Спросил у Триш — что известно? Та лишь головой покачала, мол, пока безнадёжно. Ждём развития ситуации. Он всё же позвонил, сказал как есть. Ну и про мать, само собой.

— Помощь нужна? — сострадательно поинтересовалась Кира.

— Через час Триш едет в Жижу, с Парашей, готовить стол. Продукты везут, всё такое. Там будут нужны руки, но ты, боюсь, уже не успеешь.

— Успею, — ответила Кира, — давай адрес.

Через сорок минут она была на Серпуховке. Юлик представил её жене как Ниццыну подругу, и они уехали на Юликовой «Волге». Триш — за рулём, Кира — рядом с ней, Параша — сзади. Пока ехали, говорили про всё. Начали — с Ниццы и Севы. Потом Кира, мало-помалу, рассказала и о своей беде, об арестованной матери, Раисе Валерьевне Богомаз. Закончили — покойным сэром Мэттью и здравствующим «Harper Foundation» — уже в тот момент, когда прибыл первый автобус с кладбища. Короче, понравились друг другу и, не сговариваясь, поняли, что хотят дружить. Да и говорили притом исключительно на английском, и в эту невероятную возможность получить высококачественную практику от носителя языка, в идеально прямом варианте, Кира вцепилась мёртвой хваткой.

«Только как же мне теперь в глаза ей смотреть? — думала она, когда они мыли посуду после того, как первый автобус повёз гостей в город. — Или что — из-за языка с Юликом теперь расстаться придётся? Тоже жутко неохота, хотелось бы и с ним дружбу сохранить. Отношения».

Отмывать гору посуды помогали Прис и Джон, вернувшийся с выпаса как раз к финалу мероприятия.

— Кто это? — поинтересовалась молодящаяся завучиха Шварцевой школы, со всех ракурсов изучив припозднившегося гостя горячим глазом.

— Да так, наш жижинский пастух, — не вдаваясь в подробности, отмахнулся Юлик, — Иван.

— Хм, интересный какой пастух-то, — вожделенно повела головой завуч, — презагадочный. Вот что значит исконно русский наш человек, от земли, из глубинки. Скотину пасёт, а по виду просто англосакс какой-то. Одинокий, наверное, пастух-то ваш?

— Он сидел, имейте в виду… — неожиданно прояснил пастушью биографию уже сильно нетрезвый Юлик в ответ на проявленный завучихой интерес к тестю. — Так что вы поосторожней, пожалуйста, он обидеться может на англосакса, решит, что оскорбляете. А на зоне, там с этим строго. Может и в неприятность обратить, он такой.

Гвидон поминать не пришёл. На самих похоронах, на Хендехоховском погосте, постоял, конечно, соблюдя положенные приличия, горсть земли в яму со всеми бросил. Потом же незаметно, пока народ учительский слова про Юликову мать договаривал, сдал назад, развернулся и ушёл к себе. И больше не появился. Только попросил Прис, чтобы Кира потом к ним зашла. Побеседовать.

Юлик тоже успел подумать про Киру, что нехорошо, в общем, вышло, что… Ну, короче, что привлёк и познакомил. И главное — зачем? Но когда давал согласие на её приезд, вспомнил, как в тот момент тревожно и призывно кольнуло внизу живота, между анусом и пупком. Сначала чуть приятно защемило, затем слегка дёрнуло. И тоже волнующе. Словно пружина сталистого металла туго натянулась внутри и просигналила оттуда, мол, ты хозяин положения, как скажешь, так и выстрелю. Определяйся с мишенью. Он хорошо помнил, что такое случалось с ним и раньше. И довольно часто. Но теперь, в отличие от прежних, добрачных времён, решил, что догадался, наконец, где в его теле поселился этот маленький неуклюжий дьявол, не дававший роздыха всю жизнь, затем впавший на какое-то время в анабиоз и проснувшийся недавно снова. И голова, оказывается, тут вовсе ни при чём. Голова сама по себе, отдельно, она-то себя блюдёт и всё про себя понимает. Но вмешиваться в жизнь — не вмешивается. Знает, что бессмысленно, не дозволят. Сам чёрт не дозволит. Тот, нижний. Перекроет чердачный кислород и обесточит на время. На то самое время, пока не насытится и не угомонится до поры до времени. А пора, она разная, у всех своя. В этот раз получилась долгой. Такой, что стал уже про маленького дьявола забывать. Ан не вышло. Снова выскочил. Отоспался, видно, и вспомнил про основной инстинкт. Про конкретно его, Шварцев.

А вообще тщательно и предметно поразмыслить на эту тему было недосуг. Так, чтобы неспешно помусолить, проверить на вкус со всех сторон, вглядеться пристальней, с высоты давно ставшего привычным семейного статуса, и прикинуть, где же она тут, старая правда жизни в этой новой рекогносцировке, в каком месте за вновь отстроенным фасадом притулилась. В котором схоронилась подвале? Или полуподвале.

И сейчас ему много чего предстояло решить. По основной жизни. Например, что делать с Парашей? Оставить на Серпуховке? Одну? На одиночество и доживание? И мотаться из Жижи, чтобы проверять, жива или не жива? Или уж перевести её в Жижу, в помощь им самим, по уходу за дочкой, за маленькой Норкой?

Юлик знал, как он решит, так и будет. И Парашу не придётся спрашивать, и Тришка не станет возражать ни при каком варианте. Всё — сам, как всегда. Стоп! А может, Ницца там пока поживёт, когда её выпустят? Пока доучиваться будет, в Морисе своём Торезе. Севкину-то квартиру власть теперь к рукам приберёт — к гадалке не ходи: там же никто не прописан, кроме него. А у Ниццульки с Таисьей две проходные в коммуналке, а она уже взрослая совсем, дурища чёртова, созрела, видать, под завязку — вон чего учудила, девочка наша неразумная, на площадь Красную выдвинулась, вместе с вольнолюбивыми чехами танки наши воевать. Или, постой… Разве что если для себя оставить? Ну, скажем, с Кирой той же повстречаться, если что… И вообще, ведь не зря говорят — когда мужчине плохо, он ищет женщину, когда хорошо — ищет ещё одну. Воистину, нет ничего тяжелее лёгких связей…

Сейчас Юлику Шварцу было плохо, но оказалось, что правило не срабатывает. На нём — нет. И ещё! Не в подвал же её снова затаскивать? Там уж и так сгнило всё почти за эти годы, вечно пахнет нехорошо, кислым каким-то, прелым, простуженным, вот-вот, чувствуется по всему, трубы прорвёт и зальёт всё к чертовой матери вместе с тахтой этой разваленной. А вкладываться нет резона, не своё всё же, МОСХовское, арендное. А, кстати сказать, Кира-то моложе Тришки будет ровно на столько, на сколько Триш моложе меня. Надо ж, как карта разлеглась… А с другой стороны, всё равно ведь в город туда-сюда челночить придётся, может, весь остаток жизни: хотя бы по выставкомовским делам московской организации Союз художников — да и мало ли чего ещё? Будет по крайней мере, где переночевать с удобствами. Или, может, вообще сдать подвал обратно? Отказаться. Хотя, с другой стороны, жалко. Всё же память. С Тришкой здесь любовь их началась, спасибо Ироду-спасителю. Здесь, именно на этой развалюхе ведь понял он, постиг, наконец, простую вещь: есть женщины, с которыми спят. Есть женщины, с которыми просыпаются. А есть те, которые снятся. Триш принадлежала к последней, небесной, категории. К женщинам, сделанным из правильного мужского ребра. Из собственного. Ну а если спуститься на землю и начать думать лишь о практической пользе подвала, то и от пользы бывает вред, так-то… А вообще, она, Триш, приснилась ему в их первую совместную ночь у него на Октябрьской. И больше всё остальное уже не имело значения. В том смысле, что прочего противоположного пола побывало на той же Октябрьской — не приведи господи. И с каждой своя история, свой фасон, своя конфигурация — от интрижки на двадцать минут до многомесячной тягомотины…

А бабку всё же надо обратно в Жижу завозить, надо. Никак по-другому не сложится, чтобы всем было в этой жизни хорошо. Да и матери памятник какой-никакой заказать. Эх…

Часть 4

После встречи с генералом Чапайкиным Ницца пробыла в камере Лефортовского изолятора ещё двое суток. На третьи пришёл конвоир и приказал собираться на выход, с вещами. Все её вещи — то, что было на ней на момент задержания плюс выданные там же, в изоляторе, зубная щётка и полпачки слежавшегося в круглой картонной коробке зубного порошка подозрительно нечистого цвета. Отправили под конвоем на спецсанитарной перевозке, в ЦНИИ судебной психиатрии им. Сербского, на экспертизу. Там уже ждали. Сначала её долго вели по каким-то коридорам, затем подняли на грузовом лифте на четвёртый этаж и завели в комнату, стены которой, в отличие от камеры, были не крашеными, а оклеенными светлыми обоями в мелкий узорчик. Поперёк комнаты стоял длинный стол, на котором не было ничего, кроме стопки белых листов бумаги и цветастой хохломской банки, откуда торчали три заточенных карандаша. За столом восседала комиссия из трёх человек. В центре — Ницца сразу поняла, что он тут главный, — мордатый дядька под пятьдесят, в толстых роговых очках и в белом халате. Слева и справа от него разместились помощники: рыжеволосая, средних лет врачиха, с заметно отвислым подбородком и откровенно равнодушным взглядом, и моложавого вида доктор, улыбчивый и вертлявый. Наверное, ассистент или аспирант, решила Ницца. Конвоир молча указал ей пальцем на стоящий посреди комнаты стул. Сам же положил перед присутствующими папку с тесёмками. Главный едва заметно кивнул ему на дверь, и тот вышел. Затем он развязал тесёмки и быстро пробежал глазами текст, после чего передал скрепленные листки соседям по столу. Те так же, скорее формально, по очереди опустили в папку глаза и кивком подтвердили мордатому, что, мол, ясно, уже в курсе дела.

— Я профессор Мунц, — представился мордатый, — зовут меня Гавриил Романович. Возглавляю экспертную медицинскую психиатрическую комиссию. Это члены комиссии, — он привычным жестом кивнул налево и направо, не представляя других двоих. — Итак, начнём. Мой первый к вам вопрос, Иконникова. Вы, лично вы сами, признаёте себя душевнобольным человеком, которому требуется медицинская помощь?

Ницца хмыкнула и отрицательно покачала головой:

— С какой стати я должна себя признавать больной? Нет, разумеется, не признаю.