Колосс поверженный. Красная Армия в 1941 году
Шрифт:
Служившие в полевых частях солдаты тоже писали, с немалым для себя риском, о зачастую черством отношении старших командиров к человеческим военным потерям. Подполковник А.К. Конененко, начальник разведки широко превозносимого 1-го гвардейского кавалерийского корпуса генерала П.А. Белова, красноречиво, но с горечью писал о пережитом им во время рейда этого кавкорпуса по немецким тылам с января по июнь 1942 года: «Сколько жертв мы понесли из-за желания командующего фронтом [Жукова] взять Вязьму!» И далее:
«Но хотя они выполнили свои задачи, Г. К. Жуков неоднократно попрекал П.А. Белова тем, что корпус не смог взять Вязьму. В своих телеграммах он постоянно демонстрировал такого рода ярость, жестокость, безжалостность и полнейшее пренебрежение к тысячам людей, их потребностям и их жизням» [99] .
Еще один послевоенный аналитик добавил свой беспристрастный анализ позиций отдельных генералов:
«Как демонстрирует анализ документов, публикаций
99
F. D. Sverdlov, «What's New About a Well-known Raid: A Selection from a Supressed Memoir», JSMS 9,1 (March 1996), 861871. Содержит выдержки из дневника Конененко.
100
Korol', «Price of Victory», 422–423.
Хотя и ясно, что горькое суждение Астафьева отражало подавленность его и всего общества из-за проигнорированных и забытых жертв, его замечания определенно запечатлели действительность и ужас начального периода войны. Другие, более официальные источники тоже отмечают безличный характер системы и писали о ее полнейшей неспособности определить масштаб человеческих жертв. Нынешний сотрудник Отдела индивидуальной регистрации безвозвратных потерь солдат и сержантов советской армии (в Центральном Архиве Министерства Обороны Российской Федерации) так описал безличные методы подсчета потерь в военное время:
«С первых дней войны из армейских полевых частей, соединений, крупных соединений и других учреждений начали поступать донесения со списками погибших, пропавших без вести и т. д. военнослужащих. Одновременно прибывали списки из медицинских учреждений тыловых районов военных округов о потерях военнослужащих, умерших от ран, болезней и других причин.
Следует добавить, что сложная военная обстановка на фронте не всегда позволяла произвести полный подсчет потерь. Их зачастую записывали количественно по акту, а не поименно. Поэтому уже с 1942 года начали вести регистрацию [потерь] военнослужащих, основанную на заявлениях родственников» [101] .
101
S. A. Il'enkov, «Concerning the Registration of Soviet Armed Forces' Wartime Irrevocable Losses, 1941–1945», JSMS 9, 2 (June 1996), 441.
Хаотический и черствый учет советских потерь в военное время никак не улучшал той анонимности, которая окутывала существование солдата и самую его душу:
«Не забудьте, что миллионы солдат и сегодня по-прежнему остаются непогребенными, а во время перезахоронения братских могил в послевоенные годы эти подсчеты делались очень неточно. Обычно, когда раскапывали места захоронений, учитывались только трупы, лежащие наверху. Вдобавок командование на всех уровнях преуменьшало потери… Народный Комиссариат Обороны (НКО) приказом № 138, датированным 15 марта 1942 года, отменил хорошо известные солдатские медальоны, хотя и те охватывали далеко не всех. С 15 апреля 1942 года НКО прекратил поименно регистрировать потери. Поэтому такой поименный подсчет составляет лишь примерно треть от общего числа погибших советских военных. Это разрешило списать миллионы погибших и живых с вводным примечанием „пропавшие без вести“» [102] .
102
Korol', «Price ofVictory», 423.
Оболваненный политическими и идеологическими склонностями сталинского режима и хаотическим и мучительным ходом боев, советский солдат оставался и большей частью до сих пор остается некой безликой гранью войны. Вполне естественно, что эта безликость разрешала и даже поощряла рост и устойчивость стереотипов.
Учитывая послевоенное умалчивание характера и судьбы солдата Красной Армии, было столь же естественным и неизбежным, что нам пришлось ознакомиться с этой темой через призму написанного врагами Советов. А так как в послевоенной историографии о войне преобладали именно они, то первыми портретами анонимного советского солдата жителей Запада снабдили немецкие мемуаристы. Складывающийся из их писаний образ, обусловленный идеологией, национальными ракурсами, тянущейся еще с войны застарелой ненавистью и восприятием «холодной войны», был неблагоприятным. Давая описание советских солдат в качестве «надежной основы для правильной оценки военной мощи России», главный немецкий мемуарист, генерал Ф.В. фон Меллентин, снабдил западных читателей наиболее основательным и стойким описанием солдата Красной
Армии. Уточняя свое описание словами, что «ни один культурный житель Запада никогда не поймет характера и души этих азиатов, рожденных и выросших по ту сторону европейских границ», Меллентин тем не менее приложил все силы для создания внятного психологического профиля:«Никогда нельзя заранее сказать, что предпримет русский: как правило, он шарахается из одной крайности в другую. Его натура так же необычна и сложна, как и сама эта огромная и непонятная страна. Трудно представить себе границы его терпения и выносливости, он необычайно смел и отважен, и тем не менее временами проявляет трусость… Русские очень непоследовательны: сегодня они не проявляют никакого беспокойства об обеспечении своих флангов, а завтра мысль о том, что их флангам угрожает опасность, приводит их в ужас… Возможно, все это объясняется тем, что русский не мыслит самостоятельно и не контролирует своих действий, а поступает в зависимости от своего настроения, совершенно непонятного для жителя Запада. Его индивидуальность непрочна, она легко растворяется в массе; иное дело терпеливость и выносливость — черты характера, складывавшиеся в течение многих веков страданий и лишений…
Одна из черт русского солдата — это столь непостижимое для жителей Запада полнейшее презрение к жизни или смерти. Русского совершенно не трогает, когда он перешагивает через тела сотен своих погибших товарищей; с тем же равнодушием он хоронит своих погибших соотечественников, и с не меньшим безразличием встречает собственную смерть. Жизнь для него не представляет никакой особенной ценности; она нечто такое, что нетрудно выбросить.
С одинаковым безразличием русский солдат переносит холод и жару, муки голода и жажды. Неслыханные тяготы не оказывают никакого впечатления на его душу. У него нет никаких истинных религиозных или моральных уз, а его настроения попеременно колеблются между зверской жестокостью и искренней добротой [103] . В толпе он полон ненависти и необычайно жесток, один — бывает дружески настроен и великодушен. Эти качества характерны для русских жителей азиатской части страны, монголов, туркменов и узбеков, а также для славян, проживающих западнее Урала.
103
Подчеркнутая часть текста в советском переводе мемуаров Меллентина (Воениздат, 1957) отсутствует. (Прим. ред.).
Русский солдат любит свою „матушку Россию“, поэтому он дерется за коммунистический режим, хотя, вообще говоря, он не является политическим фанатиком…
Русский остается хорошим солдатом всюду и в любых условиях. В век атомного оружия все это может иметь очень большое значение. Одним из главных преимуществ России явится ее способность выдержать огромные разрушения и кровопролитные бои, а также возможность предъявить необыкновенно тяжелые требования к населению и действующей армии.
Проблема обеспечения войск продовольствием для русского командования имеет второстепенное значение, так как русским фактически не нужно централизованного армейского снабжения… Такая близость к природе объясняет способность русского стать как бы частью земли, буквально раствориться в ней.
Солдат русской армии — непревзойденный мастер маскировки и самоокапывания, а также полевой фортификации. Он зарывается в землю с невероятной быстротой и так умело приспосабливается к местности, что его почти невозможно обнаружить…
До некоторой степени высокие боевые качества русских снижаются их несообразительностью и природной леностью…
Стадный инстинкт у солдат настолько велик, что отдельный боец всегда стремится слиться с „толпой“. Русские солдаты и младшие командиры инстинктивно сознавали, что, если они будут предоставлены самим себе, они погибнут. В этом инстинкте можно видеть корни как паники, так и величайшего героизма и самопожертвования» [104] .
104
F. W. von Mellenthin, «Panzer Rattles» (Norman: University of Oklahoma Press, 1956), 292–296.
Оставленный владельцем «незанятого поля» и дорисованный фон Меллентином связный портрет никем не оспаривался, в последующие годы он даже подкреплялся воспоминаниями и наблюдениями множества других авторов мемуаров. Образ этот оказался настолько стойким, что еще один автор мог заметить в середине 1980-х:
«С точки зрения рядового солдата, основанной на опыте 2,5 годов ближних боев, мы могли отличать друг от друга [советские этнические группы]. Мы точно знали, состоит ли эта рота большей частью из тех, кого мы называли татарами — не мусульман, но людей с узкими глазами, отличающимися от нормального русского лица. Действительно, мы это видели. Мы захватывали их в плен — и в чем же заключалась разница? Во многих отношениях эти люди были даже более жесткими и безжалостными. Ни капли морали западного типа. Они расстреливали всех — в том числе и раненых, и поэтому мы знали, что татарин в последний миг выстрелит или бросит гранату, в то время как плосколицый русский, наверное, заплачет или зарыдает» [105] .
105
David M. Glantz, ed., The 1984 Art of War Symposum: From the Don to the Dnepr: Soviet Offensive Operations — December 1942 — August 1943: A Transcript of Proceedings (Carlisle, Pa.: U.S. Army War College Center for Land Warfare, 1984), 431.