Колосья под серпом твоим

А вот девушка в синем с золотом старинном платке. Стоит, скрестив руки. Личико поднято вверх, рот приоткрыт. Слушает, а в огромных глазах слезы… Бьется, побивается головой о землю какой-то шляхтич. Встал на колени, и такое, видимо, невыносимое, неутешное горе, что дрожат плечи.

— Не убивайся так. Не надо!

Алесь шел, и словно все люди проплывали, вставали перед ним. И от возникшей вдруг любви к ним, умиления и великой жалости у него задрожало внутри.

Бледный, с осунувшимся лицом и бескровными губами, он продвигался все ближе к раскрытой двери, к сводчатому оранжевому пятну, откуда доносилось пение.

Кто-то осторожно взял его за плечо. Оглянулся — Кондрат Когут.

— Юж по вшисткем, — иронически сказал Кондрат, — по мши и по казаню.[114]

— Здорово, братец! — обрадовался Алесь.

— Здорово. Идем со мной. Наши там.

Когуты-младшие пристроились немного в стороне от аллеи, не стали пробиваться за родителями и дедом Данилой в церковь. Но еще до того, как Алесь и Кондрат подошли к ним, из-за деревьев выступила тонкая фигура Андрея Когута.

— Ты с кем, Кондрат? — спросил, словно пропел.

— Вот, — сказал Кондрат, — Загорский. Грядет, как жених в полунощи.

— Что я, Страшный суд? — ответил шуткой Алесь.

Слова Кондрата задели его. Он действительно пришел как жених в полночь, хотел видеть Майку.

— Ну, не совсем страшный, — сказал Андрей. — А трохи есть. — Робко улыбнулся, скромно прикрыл длинными ресницами глаза. Алесь не понравился ему.

И почти сразу Алесь попал в объятия. Вокруг золотистые патлатые волосы, диковатые синие глаза, прямые носы, белозубые улыбки. Ага, вот Марта, Стафанова жена. А вот и сам Стафан — тихий, воды не замутит, Стафан.

— С пасхальной ночкой вас.

Один Стафан из всех Когутов перешел на «вы», когда Алесь окончил гимназию.

— Ты что, позже не мог?

Батюшки, Павлюк, иногда горячий, но чаще всего такой солидный Павлюк! Павелка, ровесник, деревенский дружище! И этот за какой-то месяц стал таким, что не узнаешь: свитка на одно плечо, словно готовится драться на кулаках; магерка ухарски заломлена на затылок.

— Эй, а меня? — голос сзади.

Кто-то дергает за рукав. Юрась.

— Юраська-Юраська, — смеется Алесь, — а кто был голыш мужеска пола?

— Да ну тебя, — с укором говорит пятнадцатилетний ладный хлопец.

Хохот.

— Тихо вы, — степенно говорит Марта. — Хватит ужо. Грех какой. Похристосуемся загодя, Алесь Юрьевич.

Глаза молодицы смеются. Она вытирает платочком рот.

— А христосоваться заблаговременно не грех? — спрашивает Стафан.

Алесь стоит посреди них и чувствует, как что-то сжало горло. Ему было так плохо все последние дни, что он, попав вдруг в свое, родное окружение, держится из последних сил.

— Кого-то еще нет, — глухим голосом говорит Алесь.

— Меня. — И из полутьмы вышла Янька Когут в беленьких черевичках и синенькой шнуровочке.

Алесь шутя поднял ее — ого!

Янька смотрела на него серьезно и строго! Удалась она не совсем в Когутов: рот маленький, огромные глаза. Уже теперь у нее толстая коса, едва не с руку толщиной.

— Кто это тут мою невесту трогает? — прозвучал рядом юношеский приятный голос.

— Мстислав! — бросилась Янька к нему.

Алесь и Маевский встретились взглядами и опустили глаза, как будто каждый застиг другого в не совсем подходящем месте, но отлично понимает, почему он здесь.

Мстислав взглянул на Алеся, и на губах его появилась улыбка:

— Великая ночь?

— Великая ночь, друже.

И это звучало как: «По-прежнему?» — «Давай по-прежнему, друг».

И сразу, словно бы воспользовавшись этой возможностью и желая укрепить ее, Мстислав сказал с иронией:

— Так почему это пан Загорский приехал в церковь Мокрой Дубравы?

— Потому что здесь Когуты.

— Вот счастье какое, — наивно сказала Янька. — А мы как раз хотели в Милое ехать, чтоб тебя повидать, Алеська.

Кондрат легонько толкнул ее в бок. Янька не поняла и ответила брату толчком так, что все заметили.

Янька смотрела на Мстислава синими глазами, блестящими, как мокрые камешки, ловила слова.

Мстислав стоял и смеялся.

— Я это почему, — с притворной наивностью сказал он. — Я тебя хотел найти. Я в Загорщину — нет. Я в Милое — нет. Куда, думаю, теперь?

В этот момент удар колокола прокатился над голыми еще, но живыми деревьями, поплыл под свежие и прозрачные звезды.

— Начинается, — сказал Андрей.

Они двинулись ближе к церкви. Толпа текла туда же и вскоре оттерла Кондрата с Андреем и Мстислава с Алесем от их группы.

— Ты молодчина, — сказал Мстислав на ухо Алесю. — Значит, решил — мир. Хорошо, помирим… Она здесь. Я нарочно протиснулся в церковь и посмотрел.

И тут Алесь почувствовал, что он действительно больше всего на свете желает мира и согласия.

— Сейчас все колокола ударят, — сказал Кондрат. — Осторожно, хлопцы. Я слыхал, что от этого с деревьев на погосте черти падают.

— Бред какой! — пожал плечами Мстислав.

— Я и не настаиваю, что правда.

— Люди верят, — сказал Андрей. — Говорят, если кто в чистый четверг свечи домой донесет и копотью от них на всех дверях кресты поставит, то нечистики из хат удирают. Куда им деться? На деревья. Сидят голодные, холодные, потому что слезть боятся. Ну, а как бомкнут пасхальные колокола, сыплются они с деревьев, как груши. Шмяк-шмяк! Некоторые даже ноги ломают.

— Ты смотри, — пригрозил Мстислав, — за этакие суеверия получите вы от попа!

Глаза его смеялись, и в тон ему Андрей ответил:

— И пусть. Все равно падают. Следи, Алесь, может, которого за хвост ухватишь.

— А у него ходанская морда, — улыбнулся Мстислав.

У Кондрата заходили желваки на щеках.

— Тогда мы уже тебе, Алеська, поможем. Ты его только в кусты заволоки… чтоб начальство нас не видело. А мы его там освятим.

Звезды висели над головой. Притихли деревья. С погоста спускалась разноцветная лента людей. Словно из расплавленного метала, текли, и мерцали, и переливались ризы священников. Сияло на золоте крестов красное зарево от сотен свечей. И над всем этим густо плыл бас дьякона: