Колосья под серпом твоим

— Это ясно. Восстание. Социальный переворот. Это по мне.

Кастусь смотрел на него удивленно:

— Выродок ты, Алесь. Тебе по происхождению самый резон к белым. Они богатые, а мы голь. Они либералы, мы якобинцы и социалисты. Они собираются церкви да заводы строить, мы…

— Хватит, — прервал его Алесь. — Распелся. Я белорус. И если уж они о власти над моей землей кричат, то я им не товарищ. Мне своя калита не дорога. Мне моя земля дорога. Она мне нужна. Вы за нее, — значит, и я с вами. А то, что я князь, дело десятое. Никого это не интересует. А меня меньше всех… Давай обождем хлопцев. Вот мы и дома.

…Все сидели за столом и ели, аж за ушами трещало, когда Аглая позвала Алеся за дверь.

Стояла перед ним, красивая, вся словно литая, говорила тихо:

— Хлопцы какие! Ну, Кастусек — этого знаю. Но и остальные! И поляк этот! А ужо Эдмунд… Держитесь за них, панич!

— Собираюсь!

— Вот это хлопцы!

— Что, поцеловала б?

— А что, грех?

Аглая вдруг посерьезнела.

— Я не о том, панич. На это я дозволения спрашивать не буду. Будут они к нам ходить?

— Обязательно.

— Панич… Вы Виктора приглашайте. Чаще всех. Как увидите, так и приглашайте. Даже сами шукайте и приглашайте.

— Что, понравился?

Женщина отрицательно покачала головой.

— Чахотка у него. И давненько уже…

— Ты что? Да он мне сам говорил, что здоров, как конь. А он ведь медик.

— Значит, сам не знает… Кормить треба, кормить. Мед, масло, сало, медвежий жир. Салом залить.

— Не мели. У него, у такого хлопца?

— Смерть что, выбирает? Панич, слушайтесь меня. Он не бачит, все не бачат. А я добре бачу… Думаю я, не поздно ли уже?

Алесь наконец поверил и похолодел.

Из столовой донесся веселый смех Виктора.

* * *

Снег. Снег. Та погода, в которую шляхтич Завальня ставил на окно свечу. Метель. Белые змеи, встав на хвосты и подняв в воздух тело, десятками трепещут и изгибаются над сугробами.

Сквозь слюдяные оконца кибитки видно, как не хочет лежать на месте снег, как он стремится в черные лесные дебри, как заиндевели крупы лошадей.

До Вежи еще далеко.

Клонит ко сну.

Чтоб не уснуть, Алесь думает. О друзьях из «Огула», о встречах у него на квартире (добился-таки этого!), о том, что за эти пять месяцев организация увеличилась на семьдесят два человека. И десятерых хлопцев из «Огула» передали Виктору.

И еще о том, что кружок Сераковского начинает превращаться в настоящую организацию и осенью можно будет уже думать о делах, о планах на будущее.

С улыбкой вспоминался один из последних споров. На тему — что делать, кроме подготовки восстания, тем, кто из помещиков. Ямонт плел что-то о том, что надо переубеждать своих крестьян, что дворяне хороши, а царь плохой. Загорский взглянул на Кастуся, но тот подморгнул ему, пожал плечами. Ничего не поделаешь, идеалист. И тогда Алесь поднялся и сказал, что это типичный белый бред. Никогда не переубедишь словами. Если кто-то хочет, чтоб его считали хорошим, пусть совершает хорошие дела. Рассказал о проекте отца, борьбе вокруг него и добавил, что тем, кто орет о хорошем отношении к мужику, стоило б подарить ему волю прежде, чем это сделает царь, и на более льготных условиях. Тогда никого не надо будет агитировать. За хорошее, за жизненные блага никого долго агитировать не надо. А если уж агитируют паны и днем и ночью, так и знай, что что-то неладно, и хорошо еще, если только обмануть собираются. «Я думаю, пока что к чему, надо хоть этих, хоть своих людей освобождать. И это будет наилучшей агитацией для восстания и лучшим средством для обеспечения его победы».

Поднялся шум. Белые напали. Но неожиданно ополчилась и часть красных: «Розовые очки! Дадут тебе делать добро! Держи карман…»

Сераковский улыбался в усы, видимо, соглашаясь с Алесем.

«Говорите, не дадут, — сказал Алесь. — А вам что, позволят так вот просто восстать и победить? Значит, это явление одного порядка. Ну, не будут давать. Что же, так и сидеть сложа руки? Боишься сопротивления — не поднимайся. А не боишься — каждый миг борись, чтоб приблизить час».

Сераковский склонил голову.

* * *

В воплях метели становился глухим и временами вовсе исчезал рваный голос колокольчиков. Кучер пел песню, далекую и давнюю, как сама обездоленная приднепровская земля:

Ой, косю мой, косю,

Чаму ж ты нявесел,

Чаму ж ты, мой косю,

Галовачку звесіў?

Ці я табе цяжак,

Ці тугі папругі?

«Ой, ты мне не цяжак,

Не тугі папругі».

Алесь слушал и плотнее укутывался медвежьей шубой.

Учиться в университете было легко. Куда легче, чем в гимназии. Там было много чепухи, много немилых дисциплин. Там не было, наконец, даже относительной свободы.

Здесь было все интересно, важно, мило. Здесь человек мог заниматься тем, чем желал. И хотя тоже были мракобесы и дураки, но на их лекции можно было просто не ходить. Можно было много читать и писать, заниматься делами «Огула», собирать материалы для словаря, изучать под руководством Виктора старые грамоты, да еще оставалось немного времени на музыку, театр и собственные, не очень удачные, попытки писать стихи.

Алесь подумал, что стал на правильный путь. Считал себя до сего времени дилетантом и вдруг всего за пять месяцев приобрел благосклонность Срезневского. Как потеплели глаза Измаила Ивановича, когда разбирал первый реферат Алеся «Языковые особенности касательно северо-западного языка в «Слове о полку Игореве».

— Молодчина… Что думаете делать?

— Рассчитываю за полтора года подготовиться и сдать экзамены за словесный и исторический факультеты.

— Ну, а потом?

— Потом, полагаю, надо заняться философией, естественными науками.

— Не боитесь распылиться?

— Наоборот. Хочу попробовать привести в систему все необходимое.

— Помогай бог, — сказал Срезневский.

Алесь трудился неистово.

Следующие две небольшие работы выдвинули Алеся в число тех немногих, с кем Измаил Иванович разговаривал как с равными, потому что действительно уважал в них равный интеллект, хотя и отличающийся от его собственного, взгляд на вещи и явления.

Этими работами были «Язык панцирных бояр^»[128] из-под Зверина. Материалы для словаря приднепровского говора» и «Особенности дреговичанско-кривицкого говора в «Слове на первой неделе по пасхе» Кирилла Туровского как первые следы возникновения белорусского языка».

После этих работ Срезневский смотрел на Алеся только с нежностью.

— Мой Вениамин, — говорил учитель коллегам. — Самый молодой и самый талантливый. Бог мой, как подумаешь, сколько успеет сделать!

— Он может ничего не успеть, — мрачно сказал Благовещенский, знаток римской литературы и истории. — Смотрите за своим Вениамином, Измаил Иванович. Чтоб этот Вениамин политикой не заинтересовался. А это у нас знаете чем кончается?

— Откуда такие мысли, Николай Михайлович?

— Случайно слышал, как ваш Вениамин рассказывал такую историю… Будочник услыхал, как на улице человек сказал: «Дурак». Подбежал, схватил его за шиворот и потянул в участок. Тот сопротивляется, кричит: «За что?» А будочник ему: «Знаем мы, кто у нас дурак».