Колосья под серпом твоим

Кирдун за спиной панича едва слышно сказал:

— Если б меня взяли, не дал бы.

И Алесь подумал, что Кирдун это сказал вместо него.

Медведь лежал во всю длину больших саней и свешивался с них, удивительно плоский, лежал раскинув лапы.

— Как случилось? — шепотом спросил Алесь у Раткевича.

Нервное лицо Юлиана передернулось.

— Что говорить. Нет уже нашего пана Юрия. Поскользнулся.

Лицо пана Юрия было чистое. Губы, как ни странно, улыбались, словно хотел сказать что-то веселое.

Мать стояла возле саней и недоуменно смотрела на них.

— Обиделся, милый, — сказала она. — Я не буду больше. Езди себе…

Она поискала глазами и наконец увидела Юлиана Раткевича, что стоял у саней с медведем.

Медленно подошла к нему:

— Этот?

Юлиан молча склонил голову.

Расплющенный, как лохматая черепаха, медведь снизу смотрел на женщину, словно подползал.

— В обиде на меня отошел, — сказала пани Антонида.

Губы матери задрожали было и вдруг, впервые для всех окружающих, стали жесткими.

IX

После похорон пана Юрия Алесь ходил как в тумане. Дни и ночи, вечера и утра словно скользили по сознанию, не оставляя никаких следов.

Он не знал почему, но не плакал. Просто иногда вспоминал, как отец сидел у камня с серпом и колосьями, как произносил вместе с Алесем клятву, как в тот синий день, когда убили волка, серебристо трубил рог отца.

Хватит неба, и хватит травы.

Сегодня — тебя,

Завтра — меня.

И тогда вдруг сжимало сердце, и Алесь быстрее садился, чтоб не упасть, — так это было больно.

Пан Юрий не любил камней, тьмы, стен, и потому его похоронили прямо над Днепром, в дубовой роще.

Мать очень редко выходила из своих комнат, в которых закрылась на несколько дней перед охотой. Вацлав снова уехал в Вильну, а остальных она не хотела видеть.

Ни с кем не разговаривала. Алеся все время гоняла по хозяйственным делам: видимо, не хотела, чтоб думал и вспоминал. Когда его не было дома, иногда приходила на могилу, молча сидела там несколько минут и снова закрывалась в комнатах. Два-три слова иногда говорила только Алесю да горничной, и на лице ее в те редкие мгновения было все то же непривычное жестковатое недоумение. Вечером слушала доклад сына о делах, но на второй же фразе теряла интерес.

— Иди. Все хорошо.

Это, однако, длилось недолго. Недели две. Перелом к лучшему Алесь заметил в том, что мать вдруг приказала сменить занавески в своих комнатах, купить в Могилеве хвойной воды, принести из гардеробной некоторые, наиболее любимые, туалеты. Сказала Алесю, чтоб начал быстрее устанавливать на сахарном заводе новое английское оборудование, привезенное еще паном Юрием.

— Мне надо быть с тобой. С этим заводом и дома ночевать не будешь.

— Глупый, ты же всегда со мной. Мне теперь легче. Я уже почти спокойна. Скоро буду совсем спокойна.

Алесь занялся делами на заводе и подготовкой к весенним работам. Он трудился до изнеможения. Официально засвидетельствовал в Могилеве и начал проводить в жизнь отмену барщины по всем своим имениям. Мать заранее согласилась со всем, что он посчитает нужным сделать.

С этого времени семь тысяч семей, которые принадлежали лично ему и матери, вместо отработки барщины должны были платить оброк.

На Ходанских и других это произвело впечатление взрыва. Часть магнатов и мелкая шляхта одобряли отмену. Но немного позже отменил барщину только Ярош Раубич, да и то, по-видимому, чтоб доказать что-то новому зогорщинскому хозяину. Остальные так косились, что пан Адам Выбицкий и наиболее доверенные из управляющих умоляли Алеся именем Христа не торопиться.

— Ссориться с вами станут, распри заведут из-за боязни бунта в своих деревнях. А те восставать будут, потому что вашим позавидуют.

— И правильно. Они не хуже.

Наивное и все еще моложавое лицо пана Адама покраснело.

— Так владельцы же объединятся против вас. Мало ли у них способов! Прицепятся к какой-нибудь чепухе, дуэль — и все… Глотку перегрызут.

— Пусть попробуют, — сухо ответил Алесь. — И вот что я вам скажу. Прошу вас не считать эту мою меру окончательной. Не забывайте об этом никогда. Я решил действовать так постепенно из-за понятной человеческой боязни — чтоб преждевременно не пресекли возможности вести дело дальше.

— Как? — спросил кто-то.

— А вот как. Целуйте Евангелие и ставьте подпись под документом. В нем условие между мной и вами, что вы клянетесь своим достоянием и честью молчать о том, что вы здесь услышите.

— Княже… — сказал кто-то с укором.

— Я знаю. И знаю, что наши мужчины умеют молчать. Но, возможно, кто-нибудь… молодой жене… И тогда произойдет преждевременный бунт мужиков в других деревнях, придут солдаты, будут стрелять и не дадут ничего довести до конца. Так что прошу расценивать Евангелие не как обиду, а как знак высшего моего доверия к вам. Потому что в ваши руки отдаю я свою жизнь и честь…

Люди поставили подписи.

— Вслед за этой временной мерой мы отменим крепостное право. Возможно, через год. И не так, как в проектах, а с землей. Постепенно наделим всех, не только крестьян, но и безземельную шляхту, раздав большую часть поместной земли. Большего мы пока сделать не можем, но и на это придет время.

У Выбицкого были на глазах слезы.

— Княже, — сказал он, — этого мы вам никогда не забудем… Не надо было Евангелия, княже.

— Ну, а молодой жене? — улыбнулся Алесь.

Все засмеялись, поняв, что молодой князь прав.

— Правда, — сказал Адам, — если что-то просочится, мы все отказываемся. И я говорю вам всем: того, кто сболтнет, я убью самолично. Кто пойдет со мной?

Люди склонили головы в знак согласия.

* * *

Алесь трудился, как никто и никогда не трудился из людей его круга. Он решил перестроить сахарные заводы — вместо деревянных построек возвести каменные. Он, наконец, сделал то, что никак не мог решиться пан Юрий, — застраховал все строения. И пускай святоши в округе вопят, что это вроде как борьба с волей господа бога.

У Озерищ заложили на стапелях восемь барок: на Киевской контрактовой ярмарке всегда большим спросом пользовался северный картофель для винокурен.

«Положили ряд» с оршанскими известковыми копями и заложили выше Орши еще шесть барж: южным заводам нужна была известь.

Охрипший, обветренный, загорщинский пан носился между Суходолом, Могилевом и Оршей; по мокрому снегу, под дождем, ночевал в корчмах. Пропах псиной от мокрой волчьей полости, по целой неделе не бывал в бане, спал дорогой в возке.