Колосья под серпом твоим
Шрифт:
— Я уже сказал, что не позволю ей загнать в могилу отца.
Франс горячился.
— Пану Раубичу лучше.
— Все равно… Я дал слово: даже если с отцом что-то случится, ты скорее будешь его вдовой, чем женой. Вот и все.
Майку знобило.
— Послушай, Франс, откуда эта озлобленность? Готовы сожрать друг друга. Сжалься ты наконец надо мной, над ним, над собой, низкий ты человек… Майка… — сказал он.
Глаза девушки расширились.
— Я пожалела тебя, пожалела отца. Но теперь я сожалею, что вышла тогда из церкви, поверила вам.
Алесь
— В самом деле, Франс. Я тогда пошел вам навстречу. Но теперь, когда я начинаю понимать, как вы хотите обманом использовать мою доброту, я думаю, что я напрасно сделал это. Я всегда испытывал к вам и пану Ярошу только самые добрые чувства, хотя иногда мне очень хотелось хорошенько надавать вам лично по тому месту, по которому однажды в детстве я надавал вот ей.
Франс с трудом владел собой.
— Выслушайте меня, — сказал Алесь. — Я никогда не думал «мстить презрением», я для этого слишком любил вас и потому не хотел крови. Я прискакал на помощь пану Ярошу и с благодарностью принял бы такую же помощь от вас. Вот вам мои объяснения. Vous n'etes pas content?[163]
Михалина взяла Алеся за плечо и прижалась лицом к его руке.
— Мы решили. Я решила…
— Майка, — сказал Алесь, — я сам объясню это Франсу. Иди. Помни, о чем условились.
Она пошла в сторону парка. Мужчины стояли и смотрели друг на друга.
— Так что? — сжав зубы, спросил Франс.
Алесь вздохнул. Такой лежал вокруг мир! Так он искрился и пылал после дождя! Что еще было объяснять?!
— Мы решили, что подождем, пока пан Ярош не выздоровеет окончательно.
— Вы решили?
— Ну, согласись, брат, не тебе же это решать. — Алесю стало смешно. — Самое большее, что позволяет наше с тобой родство, — это напиться до зеленого змия…
— Мы дали слово. — Франс бледнел. — Она сама дала слово Ходанским.
— Намного раньше она дала слово мне.
— Кто огласил его?
— Так ты считаешь, что слово, данное перед богом, — чепуха, а перед людьми — все?
— Мы живем не среди богов.
Черт дернул Алеся за язык:
— К сожалению, и я за последнее время все чаще убеждаюсь в этом.
Франс закусил губу.
— Ну вот, — сказал Алесь, — ей-богу, Франс, подумай ты наконец хоть раз не о своей чести, а о ее счастье.
— Ты — это счастье?
— Для нее, — сказал Алесь. — По крайней мере, она считает так. И я постараюсь, чтоб она не разочаровалась в нем как можно дольше. Потому что и она — мое счастье. Полагаю — до конца.
— Этот конец будет скоро.
— Ты собираешься встать на моем пути? — Алесь грустно улыбнулся. — Напрасно. Я же не стоял на твоем.
И увидел, что сказал страшное. Франс дернул головой.
— Так, — сказал он глухо. — И потому я еще раз говорю тебе… — У него зубы выбивали дробь. — Не надейся получить за все, что ты совершил, ничего, кроме зла.
— Ты угрожаешь мне?
Франс привычно перешел на «вы»:
— Vous verrez les consequences et vous en jugerez.[164]
Я не случайно встретил вас. Я все знал. Обо всем договорено. Ее сегодня же… увезут. В крайнем случае завтра утром! Слышишь?! Слышишь, ты?!Алесь сделал было шаг к нему и остановился.
— И ты мог кричать о чести? Дурак же я, что поверил вам!
Только теперь Франс понял, что Алесь ни в чем не виновен, а виной всему крайняя щепетильность пана Яроша и его, Франса, оскорбленная честь и мелочная злобность. Алесь теперь действительно имеет право угрожать им.
— Я знаю, — продолжал Алесь, — теперь вы ее не выпустите до смерти. И я еще мог чего-то ожидать от тебя, кроме подлости?
Франс знал, что Алесь теперь имеет право сказать ему все, и не удивился. Но рука привыкла отвечать на слово «подлость» только одним способом.
…Алесь держался за щеку. Глаза у него были закрыты. Потом он, все еще не понимая случившегося, поднял ресницы.
Франс смотрел на это лицо, на котором одна бровь была выше другой от неверия в то, что произошло, и готов был упасть к ногам Алеся.
Втянув ртом воздух, Алесь оттолкнул Франса.
— Я знаю, чего стоит человеку, когда его бьют по лицу. Никогда не бил первый. Никогда. Но и теперь не ударю тебя… Просто убью… — И пошел.
Франс стоял и смотрел ему вслед.
Мстислав, услышав обо всем, только хлопнул себя по лбу.
— Быдло! — сказал он. — И на тебя надеялся Кастусь! Тебя серьезным считали?! Как раз тогда, когда вот-вот нужно будет проливать кровь по-настоящему!
— Это напрасно, — сказал Алесь. — Если ты не хочешь, я найду другого.
— Да как ты мог?! Когда каждая жизнь дорога!.. Когда Беларусь…
— Я не могу воевать за Беларусь с побитой мордой, — ответил Алесь.
В тот же вечер Мстислав и пан Выбицкий повезли к Раубичам требование сатисфакции.
Возвратились поздно, и примирения им добиться не удалось. Майку в самом деле насильно заперли в комнате. Раубич приказал никого не принимать. Но Натали каким-то чудом сбежала к Веже и рассказала ему обо всем.
Раздраженный до последней степени тем, что Раубичи все время лезут на рожон, старик позвал Басак-Яроцкого и Раткевича и решил с ними вызвать, после Алеся, Франса и пана Яроша, чтоб все кончить одним махом. Евфросинья хваталась за голову. В доме стоял крик. Решили, что первым будет стреляться Вежа, за ним Яроцкий, потом Раткевич.
И все же потому, что Вацлав чуть не ревел, думая о Натали и о том, какое предательство творят по отношению к ней, и еще потому, что Глебовна хватала всех за руки и умоляла, решили обождать день-два и посмотреть, чем все окончится.
Все это было б немного смешно, если б не результаты, с которыми возвратились секунданты.
На листе бумаги безукоризненным почерком Франса было выведено: «Mon prince, mon humeur porte le cachet du chagrin mais concessions faites de mauvaise grace sont les pires que l'on puisse faire».[165]