Колосья под серпом твоим

Павлюк, который греб с Алесем, сказал тихо:

— Озерищенская только одна. Остальные из Витахмо. Видно, на фест, идут в Милое. А вон та с ними — Владька, солдатская вдова. Наверно, к парому идти не хотят.

Девушки и в самом деле махали руками.

— Дяденька, перевезите!

Кондрат, который плыл первым, начал тормозить, пропуская вперед Стафана. Зубы у Кондрата сверкали: предчувствовал веселье.

— Нельзя, девки, — сказал Стафан. — Видите, душегубки.

Солдатская вдова хмыкнула:

— А может, я и хотела б с тобой душу загубить, соколик?

— Раньше бы… — сказал Стафан. — Теперь… поздно.

— Ну и сокол ты! Поздно ему, горемычному.

— Дяденьки, милые, перевезите. Не ночевать же нам под кручей.

— Утонем, девки, — рассудительно сказал Стафан.

— Тот не утонет, кто висеть должен, — ответила вдова.

Нерасторопный на язык Стафан лишь покачал головой.

— А то перевез бы, — сказала Владька. — Под дубом посидели бы… Желудь нашли бы…

— Что я, свинья? — нашелся Стафан.

— Свинья не свинья, а так, подсвuнок, — a сказала вдова.

— Нaсвинок, — сунул свои три гроша Кондрат.

— А ты уж молчи, — ответила Владька. — Возится там в своей топтухе, как воробей в вениках.

На Кондрата посыпался град незлых насмешек.

— Ах, какие же вы все удалые хлопцы… бaтьковичи какие видные. Особенно этот, с подковой на лбу…

— Это, девки, чтоб знали, за кого в темноте деретесь, — скалил зубы Кондрат.

— Очень ты нужен кому, Копша.[75]

— От Копши еще никто не убежал — ни королева, ни святая дева.

— Нет, девки, вы на него зря, — сказала Владька. — Посмотрите, какой красивенький. Головка как маковка. Правду бают, что к дураку и бог милостив.

— Милостив бог, да тебе не помог. Со мной смел. Хорошенькая пара: он гол, как бич, да остер, как меч, а у нее глаза по яблоку, а голова с орех.

Девки увидели, что ребята упрямятся.

— Брось ты, Владька, нечего тому богу кланяться, который на нас не глядит.

И пошли на косогор.

— Так не перевезете, мужики? — спросила Владька.

— Нет. Сама видишь, — уже издали сказал Стафан.

Владька рассердилась:

— Эх вы! Дак поймать вам того язя, что кудысь лазит.

Никто ничего не понял, кроме старших. Зато Кондрат захохотал так, что откинулся в сторону. И тут душегубка вильнула и перевернулась вверх дном, а Кондрат юркнул под нее, прямо головой в воду.

Теперь хохотали все. И Кондрат, вынырнув из воды. Хохотали девки на косогоре. Мокрого Кондрата посадили снова в долбленку, поплыли дальше.

Андрей плыл последним и заметил, что не все девушки поднялись на косогор. Одна стоит на том самом месте, большеглазая, скромная, Кахнова Галина.

— Что же ты стоишь? — ласково улыбнулся Андрей.

— Не хочу на паром. Там, наверно, Лопатин Янук.

Янука Лопату Андрей не любил. Ершистый, злой человек.

— Что ж, так и будешь стоять?

— Может, кто-нибудь перевезет, — вздохнула она. — Жаль, что у вас душегубки.

Андрей улыбнулся. Красивая головка, склоненная, как цветок «сна», немножко на сторону, приподнялась.

— А может… попробуем?

— Опрокинемся.

— Постараюсь не опрокинуть.

Она ступила шаг. Очень уж не хотелось на паром.

— Хорошо-о, — вздохнула она.

— Садись, Галинка, — сказал Андрей, почти поставив челн на песок. — Давай руку и садись спиной ко мне… вот так.

Осторожно оттолкнулся, словно тарелку с водой нес, погнал душегубку на другую сторону.

Вода несла их ровно-ровно, зеленая у берегов, бездонно-голубая на середине. Галинка сидела неподвижно, но Андрей видел — боялась.

— Ты только не вздумай труса праздновать, Кахнова Галинка, — мягко сказал он.

— Я… не буду, — ответила она тихо.

— Ну вот и хорошо. Ты лучше на берег смотри.

Он помог ей выйти из челна.

— Спасибо, — сказала она.

— Ничего, — сказал он и потому, что жаль было отпускать девчину, не сказав больше ничего, спросил: — Как у вас там горох сегодня?

— Сегодня у нас горох ничего, — ответила она. — Подсох, аж звенит.

— И у нас сегодня ничего, — сказал он. — Уколотный.

Помолчали.

— А песни у вас там, на выселках, играют?

— Играют.

— Надо будет зайти.

— Зайдите, ежели выберете время… Это же вы дядькованые братья нашего пана?

— Эге, вот и он там в челне плыл.

— Не знали мы, — сказала она. — Молчать надо было.

— Чего-о? Он хороший хлопчина. Может, и вместе когда зайдем. Он песни любит.

— О вас говорят — хорошо поете.

— Ат!

Он молча сидел в челне, глядя на нее.

— Так, говорите, хороший горох?… Это хорошо… Ну, бывайте уже. Хорошего вам праздника…

Алесь издали смотрел, как они разговаривали и как потом Андреев челн догонял их по спокойной воде. И все это было как продолжение его мыслей. Он не удивился бы, если б за первым же пригорком открылся глазам городок за частоколом, совсем как в одной дедовой книжке. И чтоб был в нем праздник, и чтоб горели дымные костры, чтоб были девы, подобные той, и отроки, подобные Андрею. Ведь эта же самая река была и за тысячу лет до их дней, те же берега и те же дубы на них. Он путает своих предков, а его далекие потомки будут путать его с Андреем, а их — с теми, кто жил на этих берегах давно-давно. Потому что пройдут такие большие тысячи лет, что всем будет все равно…

И это как-то страшновато приблизило его, Алеся, ко всем людям, даже к тем, чьи курганы стоят вот уже сколько столетий по берегам великой реки. Его курган спутают с ихними. Пройдут многие тысячелетия, и людям будет все равно. Поэтому, наверно, и надо держаться за тех, кому не все равно, и любить их.

Он думал, что это лишь продолжение того безмерного счастья, которое жизнь любовно дарила ему, связи его, счастливого, со всем живым. Он как бы почувствовал всю бессмысленность времени и освободился от его цепей.